Роман в лесу

Рэдклиф Анна

Но Луи она все же поведала о таинственной перемене в характере Ла Мотта. Сын слушал ее с глубоким вниманием, и растерянность, смешанная с беспокойством, читавшаяся на его лице, свидетельствовала о том, сколь близко к сердцу принимает он эту историю. Он недоумевал не менее, чем она, и с готовностью согласился понаблюдать за Ла Моттом, уверенный, что его вмешательство послужит на благо как отцу, так и матери. В какой-то степени он разгадал подозрения матери, но, полагая, что она желает сохранить в тайне свои чувства, предоставил ей возможность считать, что она в этом преуспела.

Затем он спросил об Аделине и выслушал недлинную ее историю, в кратком изложении матери, с нескрываемым интересом. Он выразил столь глубокое сочувствие к ее ситуации и такое негодование по поводу противоестественного

поведения ее отца, что мадам Ла Мотт, которая только что опасалась, что он догадается о ее ревности, испытывала теперь опасения иного рода. Она осознала вдруг, что красота Аделины уже захватила воображение сына, и испугалась, как бы ее очарование не покорило и его сердце. Даже если бы мадам Ла Мотт по-прежнему испытывала к Аделине нежность, к их взаимной симпатии она отнеслась бы с неудовольствием, видя в том препятствие для карьеры и благосостояния, ожидающих, как она уповала, ее сына. На этом зиждились все ее надежды на будущее процветание, и она рассматривала брачный союз, в какой он мог бы вступить, как единственное средство для их семьи выбраться из нынешних затруднений. Поэтому она лишь бегло коснулась достоинств Аделины, холодно согласилась с Луи, сострадавшим ее несчастьям, вместе с ним осудила поведение ее отца, но не без примеси полускрытых намеков на поведение самой Аделины. Средства, употребленные ею, чтобы погасить увлечение сына, возымели обратное действие. Равнодушие, какое выказала она к Аделине, лишь углубило его сострадание к ее несчастному положению, а мягкость, с которой она тщилась судить своего отца, только усилила его благородное возмущение этим человеком.

Едва расставшись с матерью, Луи увидел отца; Ла Мотт только что пересек лужайку и, свернув налево, вступил под густую сень леса. Луи счел это удачной возможностью приступить к выполнению своего плана и, выйдя из аббатства, медленно последовал за отцом, держась на должном расстоянии. Ла Мотт шел все прямо и, казалось, был так глубоко погружен в свои думы, что не смотрел ни направо, ни налево и почти не отрывал глаз от земли. Луи следовал за ним примерно с полмили, как вдруг увидел, что отец свернул на тропинку, уходившую резко в сторону. Он ускорил шаги, чтобы не потерять отца из вида, но, дойдя до тропы, обнаружил, что деревья здесь сплелись слишком густо и уже скрыли от него Ла Мотта.

Тем не менее он продолжил свой путь. Тропа вела его в глубь самой мрачной чащобы, какую доводилось ему до сих пор видеть, пока не оборвалась у сумрачной прогалины между высокими деревьями, затенявшими ее своими густо переплетенными ветками, которые не пропускали солнечных лучей, создавая здесь своеобразный торжественный полумрак. Луи осматривался, ища глазами Ла Мотта, но его нигде не было видно. Так он стоял, озираясь и раздумывая, что ему делать дальше, как вдруг увидел на некотором отдалении странные контуры, разглядеть которые мешала укрывавшая их густая тень.

Приблизившись, он обнаружил развалины маленького сооружения, которое, судя по остаткам его, было некогда склепом. «Здесь, — сказал он себе, глядя на развалины, — покоится, вероятно, прах какого-нибудь давным-давно усопшего монаха из аббатства, быть может, его основателя, который, проведя жизнь в воздержании и молитвах, искал на небесах награды за свое долготерпение. Мир праху его! Но ужели он думал, что жизнь, исполненная лишь пассивных добродетелей, заслуживает вечной награды? Заблудший человек! Разум, если бы ты ему доверился, подсказал бы тебе, что активные добродетели, следование золотому правилу — „поступай так, как желал бы, чтобы поступали с тобой“ [39] — одно лишь это может заслужить милость Всевышнего, чья слава есть благоволение».

39

С. 71 …«поступай так, как желал бы, чтобы поступали с тобой» — поговорка, восходящая к библейскому изречению: «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Евангелие от Матфея, 7:12).

Он стоял, вперив взор в гробницу, и вдруг увидел возникшую под аркою склепа фигуру. На мгновенье она застыла, словно бы при виде

его, и тотчас исчезла. Луи, хотя и не привык поддаваться страху, испытал в этот миг неприятное чувство, но тут же сообразил, что это мог быть как раз Ла Мотт. Он приблизился к развалинам и окликнул его. Ответа не прозвучало, и он позвал его снова, однако все было тихо, как в могиле. Тогда Луи подошел к самой арке и постарался обследовать место, где фигура исчезла, однако из-за густого сумрака его попытка оказалась бесплодной. Тем не менее он заметил немного правее вход в гробницу и сделал несколько шагов вниз по наклонному темному коридору, но тут ему пришло в голову, что это место вполне может оказаться пристанищем разбойников, и, подумав о возможно грозившей ему опасности, он поспешил отступить.

Луи возвращался в аббатство той же дорогой, по которой шел, и, заметив, что никто не следует за ним, и вновь почувствовав себя в безопасности, вернулся к прежней своей догадке, что человек, которого он видел, был не кто иной, как Ла Мотт. Он раздумывал об этой странной возможности, пытался отыскать резоны для столь таинственного поведения, но все было тщетно. Несмотря на это он все больше веры давал своей догадке и вернулся в аббатство в полной, насколько позволяли обстоятельства, уверенности, что человек, показавшийся под аркой гробницы, был его отец. Войдя в залу, служившую в настоящее время гостиной, он был весьма поражен, увидев отца, который сидел там с мадам Ла Мотт и Аделиной, спокойно беседуя с таким видом, как будто возвратился уже довольно давно.

Луи воспользовался первым же случаем, чтобы рассказать матери о своем приключении и спросить, намного ли раньше него вернулся Ла Мотт; когда же узнал, что случилось это за полчаса до его прихода, удивился еще больше и не знал, что и думать.

Тем временем сознание растущей привязанности Луи к Аделине вкупе с разъедающими душу подозрениями разрушали в сердце мадам Ла Мотт ту любовь, какую некогда возбудили в ней сострадание и уважение к девушке. Ее холодность была теперь слишком очевидна, чтобы остаться незамеченной той, на кого была направлена, а замеченная, причинила последней поистине невыносимую боль. Со всем пылом и искренностью юности Аделина искала объяснения этой перемене, искала случая оправдаться, объяснить, что ничем не желала вызвать ее. Однако мадам Ла Мотт искусно избегала этого, а между тем бросала намеки, от которых Аделина испытывала все большую растерянность и которые делали ее нынешнюю несчастную долю еще несноснее.

«Я потеряла привязанность, — говорила она себе, — которая принадлежала мне в полной мере. Это было моим единственным утешением… И все же я ее потеряла… даже не зная, в чем моя вина. Но, благодарение Богу, я ничем не заслужила это охлаждение, и, хотя она покинула меня, я буду любить ее всегда».

Расстроенная, она теперь часто покидала гостиную и, удалившись в свою комнату, предавалась отчаянию, какого не ведала никогда прежде.

Однажды утром, так и не сумев заснуть, она поднялась очень рано. Слабый свет зачинавшегося дня трепетно пробивался сквозь облака и, разливаясь по горизонту, возвещал восход солнца. Очертания холмов, деревьев медленно открывались глазу, омытые ночной росой, поблескивая в рассветных лучах, пока не явилось наконец солнце и не засияло повсюду во всю силу. Красота этого утреннего часа манила Адалину на волю, и она направилась в лес, чтобы насладиться утренней свежестью. Только что проснувшиеся птицы приветствовали ее щебетом, когда она проходила, и свежий ветерок дышал ароматом цветов, чьи краски сияли особенно ярко сквозь капли росы, повисшие на их лепестках.

Она шла, не замечая расстояния, и, следуя изгибам реки, вышла на росистую поляну, окруженную деревьями, склонявшимися к самой воде, образуя картину столь романтическую, что Аделине захотелось присесть под деревом, чтобы полюбоваться ее, красотой. Дивная природа мало-помалу смягчила ее горе и навеяла ту мягкую и сладостную меланхолию, которая столь мила чувствительной душе. Некоторое время она сидела в задумчивости, а цветы, что росли на берегах подле нее, казалось, с улыбкой встречали новую жизнь, приведя ей на ум сравнение с ее собственной. Она рассеянно размышляла, вздыхала, а потом голосом, чье чарующее звучание порождалось нежностью ее сердца, запела: