Романчик
Шрифт:
От осенней прохлады и Титкиных разговоров я задрожал всем телом. Так, дрожа и зажав скрипичный футляр между ногами, чтобы Титка этой предательской дрожи не заметил, я и покатил на «Урале»: через лес да по проселочкам…
Спустя десять минут с радостно бьющимся сердцем садился я в остановленную Титкой попутку. Я хотел его даже расцеловать напоследок, но передумал, и он, махнув рукой, так и уехал без объятий и поцелуев, крикнув на прощанье: «Не поминай Титку лихом, парень!»
Час спустя я уже был на Таганке.
Глава пятая
Вербовщик и артист
Вечер
Сверкал обтыканный лампочками, вытянутый в полный рост Маяковский на углу знаменитого Театра, глухо переговаривались у театральных касс интеллигентные, не ругающиеся матом люди, мягко засвечивал кремовые свечи на островке Таганской площади редкий в Москве севастопольский каштан. Тяжковато-красным огнем брызгал купеческий, манящий основательностью ресторан «Кама».
В ресторан, в котором я уже разок-другой бывал, хотелось войти торжественно. Войти, медленно подняться на второй этаж и в ослепительном сиянии бра и ламп (свету не жалели) потребовать свободный столик.
Денег, однако, оставалось – трюльник с копейками.
Тут я вспомнил: меня уже давно (чуть не месяц назад) обещал угостить странный и необычный человечишка. Я так и называл его про себя – «человечишка», хотя росту он был пристойного, носил роговые очки, лысел, да и звали его для «человечишки» неподходяще – Автандил. Был он, впрочем, никакой не грузин, а просто русский, названный в честь грузина. Жило в нем что-то мягкое и глубокое, почему и хотелось звать его «человечишкой». Но жило и что-то обреченное и жалкое, отчего в слове «человечишка» надо было презрительно растягивать слог «ве-е».
Автандил был разведчиком. То есть про то, что он разведчик, Авик, конечно, врал. Но врал так настойчиво и упорно, что порой в это не только верилось, но и было просто непонятно – как же может быть по-другому!
Все явления жизни Автандил разносил по двум категориям: разведка – не разведка. Людей тоже распределял на виды: разведчик – не разведчик. Ну и отсюда все поступающие к нему сведения делил так: разведданные – не разведданные.
– Разведчики так не поступают, – говорил он мне, поправляя слегка затемненные очки и наклоняя костисто-лысоватую, чуть криво сидящую на мощных плечах голову, когда я заказывал шесть кружек сразу в вонюче-прекрасном таганском пивбаре. – Ты сперва одну возьми. Не надо показывать, что будешь пить много.
– Кому тут показывать, Авик?
– Есть кому. Тебя враз вычислят, а главное определят, для кого ты волокешь столько кружек сразу.
– На фига это кому-то вычислять?
– А вон видишь человека в углу? Около кадки с цветком? Сейчас он вынет из кармана газетку. «Труд» это будет. Газетку положит на столик. Потом выставит на нее ребром коробок спичек. Потом скажет соседу: «Я отойду на пару минут. Сейчас вернусь». Но не вернется. Зато через пять минут прошмыгнет мимо столика какой-нибудь сантехник, ёханды-блоханды, коробок цап – и в карман, а газету – оставит!
Не знаю, был ли Авик на самом деле разведчиком, но только примерно так все и происходило.
Человек в деголлевском круглом и высоком картузе вынимал из кармана сложенную вчетверо газетку, расправлял ее, клал на стол, сверху припечатывал пачкой
Иногда вечерами Авик водил меня по злачным местам Таганки. Несколько раз мы поднимались по Гендрикову переулку, потом спускались по Народной улице к Москве-реке, после возвращались по Большим Каменщикам назад, кружили вокруг невидимой таганской тюрьмы. О тюрьме Автандил рассказывал с особым упоением, но я тюрьмы, хоть убей, не видел, потому что все время смотрел Авику в рот. И наверное, поэтому считал ее несуществующей.
Зато эта невидимая тюрьма часто являлась мне во сне. Она представлялась то французским средневековым замком с одинокой боковой башней-турой, то вытягивалась питерской казарменной двухэтажкой. Стоило поднять голову, и я бы эту тюрьму увидел. Но я не хотел, не желал ее видеть! (Может, поэтому Таганка тех лет осталась во мне необгаженной, слабо разрушенной.)
С этим-то Автандилом я и надумал сходить в «Каму» в тот поздний сентябрьский вечер. Деньги у Авика водились. Да и, кроме того, я когда-то угощал его. Теперь была его очередь.
Автандил, снимавший комнату в Николо-Дровяном переулке (постоянно он жил где-то в Вешняках), ни минуты не колеблясь, согласился, словно только этого предложения весь вечер и ждал.
Ресторан потаенно сиял и тихо зудел. Это был не шорох, не галдеж, а именно зуд: слабо-щекочущий и прямо-таки ползучий. Кроме неприятной вибрации зуд нес в себе и кое-что приятное, а именно: сладко и тревожно пощипывал внутри нас скрытые любовно-эротические струнки.
Тихо постукивали зубами инженеры с платинового, загнанного под землю, таганского завода. Сладко позуживали над моржовыми ушами продавцов из «Березок» их одетые по-молодежному, но немолодые уже любовницы. Не решаясь говорить вслух, страстно зудел наш с Авиком знакомец – майор Пехота. Щелкая ногтем по 250-граммовой плоской бутылочке, майор доказывал преимущества гэдээровского шнапса перед шотландским – венгерского разлива – виски.
– Ты опять приволок с собой скрипку, ёханды-блоханды? – ласково кривил костистое и безбровое лицо Авик и вновь поправлял не снимаемые и в ресторане затемненные очки.
– Надо, – мрачновато отвечал я.
– Учти, если снова скрипку потеряешь, – (я рассказал Автандилу кладбищенскую историю), – я за тебя платить не буду. Иди, сходи к своей зазнобе, оставь инструмент. А я тут пока покумекаю, чем тебя потчевать, кого за стол пригласить.
– Ну на фиг! Не пойду.
– Ну как знаешь. Посиди тут минуту, я по делу схожу.
Авик ушел, но быстро вернулся.
– Официант! – крикнул он.
Однако вместо официанта вдруг вынырнул у нашего столика Митя Цапин. Это было так неожиданно, что я чуть не уронил на пол скрипку, которую все никак не мог пристроить на свободных стульях. Митя, подлец, зашел со спины и просто-таки убил меня внезапным своим появлением.
– Вот так-так! На лекции он, значит, не ходит, а в ресторан – пожалуйста! Присесть можно? – кривляясь и манерничая, обратился Митя к Автандилу. – Я на минуточку.