Романовы. Ошибки великой династии
Шрифт:
И вновь неразрешимая (в наличных тогда условиях) проблема и вновь Великая реформа, на этот раз – коллективизация 1929 года, главной задачей которой было не столько изъятие у крестьян хлеба, сколько изъятие самих крестьян из деревни.
В последующих главах обратим взгляд на эти «неразрешимости», «неразрешённости», а сейчас, завершая тему «Реформы 1861 года», следует пройти по такой логической цепочке: «И всё-таки, при всей неразрешимости земельного вопроса, Великое освобождение было? – Да. – Тогда, можно ли уточнить: освобождение – от чего?»
То есть желательно дать завершающий аккорд на взгляд на русское крепостничество, по возможности, без полемических перехлёстов. И здесь я предлагаю в экскурсоводы того же Ричарда Пайпса, повторюсь – добросовестного сумматора множества историографических концепций:
« Каково же было положение русских крепостных?
Вот за что Пайпс заслуживает большого уважения. Фраза настоящего учёного, «пропустившего через себя» тысячи книг, авторов, писавших о крепостничестве, и отбросившего сотни из них, хотя зачастую и самых громких, раскрученных, но «знающих мало»… Читаем Пайпса далее:
«Прежде всего следует подчеркнуть, что крепостной не был рабом, а поместье – плантацией. Русское крепостничество стали ошибочно отождествлять с рабством, по меньшей мере ещё лет двести тому назад. Занимаясь в 1770-х гг. в Лейпцигском университете, впечатлительный молодой дворянин из России Александр Радищев прочёл “ Философическую и политическую историю европейских поселений и коммерции в Индиях” Рейналя. В книге одиннадцатой этого сочинения содержится описание рабовладения в бассейне Карибского моря, которое Радищев связал с виденным им у себя на родине. Упоминания о крепостничестве в его “Путешествии из Петербурга в Москву” (1790 г.) представляют собою одну из первых попыток провести косвенную аналогию между крепостничеством и рабовладением путём подчеркивания тех особенностей (например, отсутствия брачных прав), которые и в самом деле были свойственны им обоим. Антикрепостническая литература последующих десятилетий, принадлежавшая перу взращённых в западном духе авторов, сделала эту аналогию общим местом, а от них она была усвоена русской и западной мыслью (курсив мой. – И. Ш. ). Но даже в эпоху расцвета крепостничества проницательные авторы нередко отвергали эту поверхностную аналогию. Прочитав книгу Радищева, Пушкин написал пародию под названием “Путешествие из Москвы в Петербург”…»
Далее Пайпс приводит отрывок из этой пародии. И продолжает:
«Русский крепостной жил в своей собственной избе, а не в невольничьих бараках. Он работал в поле под началом отца или старшего брата, а не под надзором наёмного надсмотрщика. Хотя, говоря юридически, крепостной не имел права владеть собственностью, на самом деле он обладал ею на всём протяжении крепостничества – редкий пример того, когда господствующее в России неуважение к закону шло бедноте на пользу.
Помещик обладал властью над крепостными прежде всего в силу того, что был ответственен перед государством как налоговый агент и вербовщик. В этом своём качестве он распоряжался большой и бесконтрольной властью над крепостным, которая в царствование Екатерины II действительно близко подходила к власти рабовладельца. Он тем не менее никогда не был юридическим собственником крепостного, а владел лишь землёй, к которой был прикреплён крестьянин. Торговля крепостными была строго запрещена законом. Некоторые крепостники всё равно занимались таким торгом в обход законодательства, однако в общем и целом крестьянин мог быть уверен, что коли ему так захочется, он до конца дней своих проживёт в кругу семьи в своей собственной избе… крепостной принимал своё состояние с тем же фатализмом, с каким он нёс другие тяготы крестьянской жизни. Крестьянин вынес из самой ранней поры колонизации убеждение, что целина – ничья и что пашня принадлежит тому, кто расчистил её и возделал. Убеждение это ещё более усилилось после 1762 г., когда дворян освободили от обязательной государственной службы. Крестьяне каким-то инстинктом чуяли связь между обязательной дворянской службой и своим собственным крепостным состоянием. С того года крестьяне жили ожиданием великого “чёрного передела”…»
Тщательно собирает Пайпс все объективные оценки современников, например Роберта Бремнера (Robert Bremner), сравнение которых с той самой «Библией русофобии» «Россия в 1839 году» маркиза де Кюстина создаёт впечатление, что они ездили не то что по разным странам, но по разным планетам. Роберт Бремнер пишет:
«Безо всяких колебаний говорю я, что положение здешнего крестьянства куда лучше состояния этого класса в Ирландии. В России изобилие продуктов, они хороши и дёшевы, а в Ирландии их недостаток, они скверны и дороги. Здесь в каждой деревне можно найти хорошие,
И в тех частях Великобритании, которые, считается, избавлены от ирландской нищеты, мы были свидетелями убогости, по сравнению с которой условия русского мужика есть роскошь. Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русский крестьянин сочтёт негодными для своей скотины…»
Но тот же Роберт Бремнер после этих хвалебных оценок продолжает: «…Однако дистанция между ними огромна, неизмерима, выражена быть может двумя словами: у английского крестьянина есть права, а у русского нет никаких!»
И снова Пайпс:
«В царской России было гораздо меньше крестьянских волнений, чем принято думать. По сравнению с большинством стран, русская деревня эпохи империи была оазисом закона и порядка… На самом деле большинство так называемые крестьянские “волнения” не были сопряжены с насилием и представляли собою просто неповиновение. Они выполняли такую же функцию, как забастовки в современных демократических обществах (курсив мой. – И. Ш. )».
Далее Пайпса делает блестящий анализ, как эти « забастовки» нашими пропагандистами, статистическими фокусниками и… заинтересованными «силовиками» превращались в «волнения», а затем и в «крестьянские бунты».
«Особенно важно избавиться от заблуждений, связанных с так называемой жестокостью помещиков по отношению к крепостным… Пропитывающее XX век насилие и одновременно “высвобождение” сексуальных фантазий способствуют тому, что современный человек, балуя свои садистские позывы, проецирует их на прошлое; но его жажда истязать других не имеет никакого отношения к тому, что на самом деле происходило, когда такие вещи были возможны. Крепостничество было хозяйственным институтом, а не неким замкнутым мирком, созданным для удовлетворения сексуальных аппетитов… Тут никак не обойтись одним одиозным примером Салтычихи, увековеченной историками помещицы-садистки, которая в свободное время пытала крепостных и замучила десятки дворовых насмерть. Она говорит нам о царской России примерно столько же, сколько Джек Потрошитель о викторианском Лондоне. Там, где имеются кое-какие статистические данные, они свидетельствуют об умеренности в применении дисциплинарных мер. Так, например, у помещика было право передавать непослушных крестьян властям для отправки в сибирскую ссылку. Между 1822 и 1833 гг. такому наказанию подверглись 1283 крестьянина. В среднем 107 человек в год на 20 с лишним миллионов помещичьих крестьян – не такая уж ошеломительная цифра…»
Эта блестящая ирония гарвардского профессора – в адрес штампов русофобской пропаганды. Тут и нам хороший повод задуматься: а где собственно была максимальная концентрация этих штампов, тщательно опровергаемых гарвардцем?! Голод, Холод, Кровь, Царизм… Чахотка и Сибирь – последние два слова может уже посредством стихотворного размера напомнят вам об авторе. Да-да… Некрасов, Добролюбов и иже… Наши «народнички», «к топору зовители». А ещё бы как-нибудь взять да и сравнить удельные концентрации подобных «фактов» на страницах ленинских «Искр» и гебельсовской «Фёлькише Беобахтер»…
Пайпс:
«Русское обычное право, которым руководствовались сельские общины, считало признание обвиняемого самым убедительным доказательством его вины. В созданных в 1860-х гг. волостных судах, предназначенных для разбора гражданских дел и управляемых самими крестьянами, единственным доказательством в большинстве случаев было признание подсудимого (курсив мой. – И. Ш. – Сей пример поможет и на “процессы 1930-х годов” – посмотреть без помощи дьявольщины, мистики или конспирологических окуляров )… Крестьянин верил, что царь знает его лично, и постучись он в двери Зимнего дворца, его тепло примут и не только выслушают, но и вникнут в его жалобы до самой мелкой детали. Именно в силу этого патриархального мировосприятия мужик проявлял по отношению к своему государю такую фамильярность, которой категорически не было места в Западной Европе. Во время своих поездок по России с Екатериной Великой граф де Сегур (deSegur) с удивлением отметил, насколько непринуждённо простые селяне беседовали со своей императрицей…»