Романс о великих снегах (сборник)
Шрифт:
– Шурка! – Отец хмуробровился. – Ты, однако, башку потерял? Где теперь будешь пилотку носить?
– Как потерял, так и найду, – отбрыкивался парень. – Чо вам, жалко?
Башку он потерял перед отправкой в армию: красные тюльпаны охапками таскал любимой девушке. Красные тюльпаны их пьянили, заставляя забывать самих себя и отдаваться огнедышащей любви.
– Жди меня и я вернусь, только очень жди, – горячо шептал он в ушко с металлической недорогой серьгой.
– Дождусь, – обещала девушка, – не в рекруты идёшь. – Ясен пень! – беззаботно отвечал призывник, приподнимая фуражку, под которой после бритвы сияла забубённая головушка.
Беззаботное веселье
Вот так он попал в мясорубку афганской войны, куда в те годы оказались втянуты советские войска. Визигин в ту пору был страшно далёк от политики и долго не мог раскумекать причины присутствия частей 40-ой советской армии на чужой территории. Но замполит потихонечку вправил мозги.
Начиная с 19 века, говорил замполит, между Российской и Британской империями ведётся борьба за контроль над Афганистаном. Эту борьбу называют «Большая игра».
Советское правительство, говорил замполит, не само по себе принимало решение о вводе войск в Афганистан. Из Кабула Москву неоднократно звонили и слали депеши – просили вмешаться. А, кроме того, говорил замполит, Афганистан граничит с Пакистаном, который принимает американскую помощь – деньги, оружие, военных специалистов.
Американцы находятся уже в опасной близости от советских границ. Вот почему нам нужен Афганистан. Как прослойка или буферная зона.
Примерно так звучали пламенные речи замполита, огнём патриотизма зажигая юные сердца. Воспитанные в духе молодогвардейцев и отлично знающие «Как закалялась сталь», многие советские солдаты свято верили в правоту своего присутствия в Афганистане. Хотя, конечно, были и те, кто сомневался – нужно ли соваться нам в дела чужой страны? Были даже и пофигисты, те, которым всё по фигу, кто служил, спустя рукава, и позволял себе задрыхнуть на посту. Но таких нерадивых сама война воспитывала: моджахеды по ночам шакалили, сонных солдатиков резали, а кого-то забирали в плен. И постепенно оттуда – из афганского плена – стали слухи доходить о жутких казнях, среди которых особой жестокостью отличался так называемый «красный тюльпан», ещё глубокой древности придуманный евреями и впоследствии букетами разросшийся на афганских полях сражений.
Мелких боёв и стычек с моджахедами было – не сосчитать. Но такими большими боями, как тот, за высоту, немногие могут похвастать.
Гранитная, солнцем прокалённая вершина была стратегически важной: пулемёты советских солдат с той высоты держали под прицелом широкую долину, по которой на Кабул часто шли «КАМАЗы», навьюченные боеприпасами и продовольствием. Душманам эта высота была очень нужна, и потому совсем не удивительно, что они пошли на захват, не жалея ни сил, ни патронов. Удивительно было другое. В десяти километрах находилась чертова уйма советской брони, но никто почему-то не выдвинулся на помощь. И ни одна вертушка для огневой поддержки не взлетела. Более того, 10-я рота в течение нескольких часов вызывала огонь на себя, и такие вызовы в то время были в порядке вещей. Десантура, окружённая душманами, нередко вызывала огонь на себя, и отцы-командиры никогда не скупились, не жалели снарядов. А тут – как будто уши законопатило. Несколько часов подряд – молчание, молчание, молчание. И одновременно с этим – плотный, сокрушительный
Не странно ли всё это? Странно.
И не похоже ли всё это на предательство? Похоже.
Моджахедов, идущих на приступ высоты, оказалось раза три или в четыре больше. И с таким нахрапом они атаковали, как будто знали, что в этот день и в этот час тяжёлой советской техники опасаться не надо – её не будет. И плотность огня том бою оказалась такой чудовищной – пуля в пулю врезалась во время перекрёстной перестрелки; Визигину запомнилось такое перекрестье, упавшее под сапоги – пуля, вонзённая пулю.
Многих покрошило в том бою, а кого-то сильно покалечило.
И последняя надежда на подмогу стала умирать. Можно было отойти – отдать высоту. Что говорить об этом гранитном разнесчастном пятачке, если даже Кутузов когда-то Москву отдавал врагам на растерзание. Да, конечно, можно было отойти. Но 10-я рота, как, впрочем, и другие десантники, никогда не отступали без приказа, даже если им грозил полный разгром.
Это было неписаным правилом, это было законом их чести.
И вот когда последние бойцы оказались в тугом окружении, Визигин, наслышанный о зверствах афганского плена, истекая кровью, достал гранату, хотел себя взорвать, но выдернуть чеку зубами уже не смог. Потерял он сознание как раз в ту минуту, когда над ним склонилось бородатое мурло моджахеда.
В плену Визигин оказался не один – ещё было трое солдат и офицер. Всем предложили принять ислам. И все они отказались. И тогда их стали казнить по одному. Первым был Арсений Чистяков, пулемётчик. Его накачали каким-то наркотиком, доводящим до полной бесчувственности, а потом… на глазах у пленников стала разворачиваться жуткая картина с лирическим названием «красный тюльпан» – средневековая, сердце леденящая казнь, во время которой с живого человека сдирают кожу и он сходит с ума от болевого шока после того, как действие наркотика закончится.
Офицер и два солдата побелели и отвернулись, чтобы не видеть кошмара. И только Шура Визигин смотрел, поражая своим хладнокровием.
Почти никто в полку не знал, что взводный Шура до Афганистана был студентом медицинского училища, которое он позднее бросил. Во время учёбы дерзкий характер Визигина сразу выдвинул его в ряды «блестящих патологоанатомов», так шутили на курсе. Многие парни и девушки носы воротили, когда нужно было в морг идти на вскрытие. А Шура спокойненько шёл и вскрывал, деловито рассматривал почки и печень, лёгкие, сердце, мозги.
Вот почему он не дрогнул, глядя на «красный тюльпан», хотя такое варварство наблюдал впервые.
И то, что он не дрогнул ни единым мускулом, не осталось не замеченным со стороны афганцев. И тогда один из них, громадный бородач, по-своему что-то гыргыркая, подошёл к Визигину и в спину вытолкал – отдельно от других обречённых. С минуту Шура постоял, понуро глядя в землю, а затем вернулся к однополчанам. И вдруг офицер наклонился к нему и сказал:
– А ты останься и отомсти!
Потом, когда прошло немало лет, Визигин так и не смог себе ответить на вопрос: был ли это приказ, который не обсуждают, или это был простой предлог для спасения Шуры?