Романтичный наш император
Шрифт:
У крыльца стояли запряженные тройкой розвальни с обтянутым кожей сиденьем и начищенными в блеск медяшками, от оковки бруса до последней скобы. Сидевший выпрямя спину на козлах солдат и головы не повернул, будто не слышал приказа — сдать назад, пришлось лезть на крыльцо сбоку, через глубокий снег.
В дверях часового не оказалось. Приезжий офицер, оправя шпагу, огляделся, пошел по коридору вправо, на шум голосов.
— …городская застава или притон?! Почему у крыльца грязь, ракалия? Ступить нельзя, все помоями залито! Нары — как в бараке холерном, мундиры на тряпки годны. Фухтелей
Кислым запахом казармы ударило в нос, у конца коридора, в раскрытой двери, вырос сутулый, высокий человек с землистым лицом, обтянутый чистеньким, с иголочки, мундиром. Приезжий шагнул прямо к нему:
— Что за порядки на заставах? Шлагбаум сбросили, офицера дежурного нет, солдат туп, как головешка!
— А ты кто есть? — усмехнулся в прищуре землистолицый.
— Прислан из Тульчииа, из ставки светлейшего.
— Из Тульчина? А кто звал тебя сюда? Кто ты?
— По какому праву требуете, чтобы я себя называл?
— Я генерал-губернатор Петербурга, ракалия! Доложи, что ты есть!
Проклиная казарменную темень, в которой не разглядел он, войдя со света, мундира, приезжий вытянулся во фрунт:
— Капитан Мерлин, прислан фельдмаршалом Суворовым с бумагами.
— На гауптвахту, ракалия!
— Вы с ума сошли! Я не подчиняюсь, у меня приказ светлейшего!
— Здесь его приказ не указ. Взять!
Мерлин рванул было шпагу, да, глянув на лица кинувшихся к нему солдат, уронил руку с эфеса:
— Вы ответите за самоуправство.
Комендант и губернатор Петербурга, за две недели перед тем произведенный в генералы, Аракчеев молча прошел мимо дернувшегося в руках солдат капитана.
Два часа спустя он докладывал императору о событиях дня.
— …выбить дух царствования прежнего непросто. Радения к службе нет, казармы приведены в состояние плачевное. Ныне езжу сам по заставам, там солдаты на постой и ранее не размещались. Конюшни лучше содержатся, нежели те дома! Караульным начальникам велел палок дать, толка в том мало, ибо, покуда не сменим всех, разврата не избыть. Гниение во всем, от верха до низа. Ныне перехватил третьего за месяц офицера из Тульчина, опять с бумагами частными.
— Позвольте, Алексей Андреевич, мы же отправили в распоряжение фельдмаршала фельдъегерей?
— Точно так. А он шлет офицеров, иное для себя за низкое почитая.
— Ну, это провинность не самая большая.
— Государь, видимость малая, дело большое. Достоверно знаю: обучения нового солдат он у себя не завел.
— Полноте, я ведь писал ему в середине декабря. Звал на коронацию и просил подтянуть войска. Александра Васильевича люблю, но, право, «пуля дура, штык молодец» — только против турок годится. Фридрих Великий семь лет против всей Европы стоял, а матушкины генералы лишь инсургентов польских да османский сброд били. Плотные колонны, штыковой бой — так против европейских армий только дикари ходить могут, нужен трехшереножный строй, беглая стрельба, а всему этому следует учиться, дай Бог, хватило бы дня.
— Не хватает, государь! В Измайловских казармах велел я двор бочками смоляными осветить, чтобы, как стемнеет, занятий не прерывать.
— Молодец. Чаю, Александр Васильевич,
— Не разумеет он! Над строем новым смеется, устав порвал, офицеров курьерами шлет…
— Так положим конец самоуправству. Другие новости есть?
— Нет, государь.
— Хорошо, иди. Ростопчина ко мне!
Отойдя от стола, спиной к дверям, он не обернулся на звук шагов, помедлил еще, собираясь с мыслями, потом сложил руки за спиной:
— Федор Васильевич, напишите от меня в Тульчин, Выразите все неудовольствие, вразумите фельдмаршала. Законы писаны для всех!
— Что же, государь, стопобедный Суворов попался в когти гатчинскому капралу?
Павел резко крутанул головой, дернул наливающейся кровью щекой:
— Остроты ваши уместны мало! Алексей Андреевич о порядке печется! Хвала Богу, что войну оттянуть смогли, беда была бы. Дивлюсь вам, Федор Васильевич! Знаете многое, а говорите, словно не ведаете ничего. От команды Апрелева донесения не вы ли принимали? Из сестрорецких пушек едва ли не половина с раковинами в стволах, заклепали их, спасибо Эйлеру. Лафеты Эйлеровы же Сиверс ставит, а кто из полководцев славных о сем подумал? Румянцев, Суворов, Потемкин, может быть? Ружей — до двух третей негодных, а эти — тесными колоннами, пуля дура, штык молодец… Стыдитесь!
Ростопчин, опустив голову к бювару, стоял не шелохнувшись, покуда император, вглядевшись, не подступил к нему:
— Полноте! За шутку обиды не держу, дело больно серьезно. Напишите Суворову, Федор Васильевич. Идите!
Фельдмаршал в «тульчинском сидении» кис на глазах. Маневры проводил по два раза в неделю, но уж не кружился чертом меж бегущих, со штыками наперевес, солдат, горяча каракового жеребца, топорща на непокрытой голове хохолок. Солдаты его умели все, учить их более — только портить. С этими он взял бы не то что Измаил или Варшаву…
Слухи о немилости кружились вокруг, то и дело видел Александр Васильевич, как замолкают, его завидев, только что говорившие меж собой горячо люди. Видел — и молчал, не спрашивал ни о чем. Что спрашивать, коли и так, по письмам, Ростопчиным писанным, ясно все? Ну а люди, понятно, прикидывают, как в милость войти к тому, кто на место фельдмаршала сядет, то — их право.
В середине февраля приехал из Смоленска старый, по Финляндии, знакомый, отставной полковник Каховской. Поговорили, вспомнили поход, помянули, до чего хорош был мягкий сыр на мызах, как придешь вечером, болотами намыкавшись. Каховской не прощался, обещал перед отъездом зайти еще, а про дела свои в Тульчине не сказал ни слова.
И вот в первый вторник Великого поста, вечером, прислал он записочку с просьбой о встрече. Суворов, отправив за другом вестового, вышел во двор проветриться. Прошелся до забора, вдохнул несколько раз глубоко, стал приседать, руки в стороны разбрасывая. За тем и застал его гость,
— А, сударь мой! Проходи-ка, я сейчас, докончу только.
Каховской подождал на крыльце. Вместе они разделись в сенях, прошли в горницу. На столе поджидали две стопки, штоф, тарелки с закуской.
— Денщика отослал. Чать, донесем до рта сами. Ну, здоровы будем?