Романтичный наш император

Яковлев Лев Сергеевич

Воронцов поднял на гостя глаза. Озорно подумалось: вот взять и спросить напрямик, и тут ожгло догадкой: да вот же кто ему нужен, Ростопчин. Уверенно, не сомневаясь более, сказал:

— Кстати, Александр Андреевич, окажите услугу. Вам по пути, да и не без приятства будет, так навестите Федора Васильевича. А я письмо для него приготовлю. Окажете любезность?

— С превеликим удовольствием, — выдохнул, размякая на кресле, Безбородко.

* * *

К «большому двору», кочевавшему меж Петербургом и Петергофом, Ростопчин оказался вхож, женившись на племяннице фрейлины императрицы Протасовой. С «малым» гатчинским свел знакомство сам, подарив как-то Павлу привезенных из Берлина редких,

с заводом, оловянных солдатиков. Под марш накручиваемой вестовым шарманки гренадеры Фридриха Великого маршировали по столу, стреляли пушки. Наследник престола с трудом оторвал от зрелища потемневшие, влажные чуть глаза;

— Благодарю вас, Федор Васильевич. Понимаю, расстаться с этой вещью было для вас нелегко.

Ростопчин только склонил голову в ответ. Играть словами про удовольствие его высочества, что дороже всех благ, он не стал: много ли цены подарку, коли он самому дарящему не дорог? И Павел это запомнил.

Но время шло, а чудес не случалось. Приходиться родственником по жене государыниной фрейлине довольно, чтобы ко двору попасть, но слишком мало, чтобы стать при дворе тем, чем хочешь быть. Нет Орловых и нет Потемкина, не в почете доблесть и ум, никому не нужны рубаки без страха и упрека, юнцы, прочитавшие Гроция и мечтающие выйти в канцлеры. Понравься Платоше, будь весел, как Эльмпт, на худой конец имей десяток-другой тысяч душ — иначе никому ты не в радость. Посланный громить Варшаву Суворов с развалин ее слал ободряющие послания вандейским вожакам, веря: не становясь на зимние квартиры, пошагает армия через Пруссию — не впервые! — за Рейн — ах, сладкий, виноцветный Рейн, король рек, не пьяный ли сок золотой, алой, черной грозди пенится в твоих берегах — на Париж. Но минули зима и весна, армию распустили, Суворова отослали в Кончанское. Герои России не надобны.

А политику делали люди, богоподобные бессмертием своим. Печать на бумаги накладывал вице-канцлер Остерман — словно и не было заточенных, убитых государей, звона оружия и топота сапог по дворцовым залам в зимней ночи и июльском полудне, не минуло полвека. Остерман, конечно, сын того, прежнего, и по-русски говорит сносно, от австрийского двора субсидий не получает, и все же дивны судьбы твои, змеиным кольцом свернувшаяся, головкой злобноглазой к устью Невы, империя! Выскочки тебе не надобны.

Тем, у кого нет денег и связей, положено служить. Ростопчин исправно заступал на караулы, кутал горло шарфиком от влажно-ледяного ноябрьского, иссушающего, перехватывающего дух прикосновением раскаленного железа январского ветра. Служили и иначе: из караульни носа не высовывая, шампанского повелев доставить да любовницу пригласив, иль за томиком Державина. За такое, кажется, и не карали — от кого сторожить государыню, если в Зимний сторонних людей пускать перестали вовсе, истопниками да горничными берут детей тех же дворцовых слуг, и то через тайную канцелярию. Одно время ловили страшного якобинца Бассевиля: донесли, будто едет он из Франции с бесшумным пистолетом и сундуком ядов, а приметы — кургузый сюртук и шляпа круглая. Мчались в Ригу, Вильно гонцы с наказом императрицы — Бассевиля через границу не пускать, а пуще всего беречься ядов его, и пузырьки, что при сем якобинце окажутся, не откупоривать. Но страхи страхами, а подле себя как не сделать поблажки офицерам гвардейским, что один другого знатнее, один другого ладнее?

По два или три раза за месяц ездя в Гатчину, Федор Васильевич привык понемногу к шутовской форме солдат в будках у дороги, к болтающимся над головой, когда проезжаешь, ярко раскрашенным шлагбаумам.

Кормили отвратно, на десерт угощали дрянными пирожными, то ли привезенными от заурядного кондитера с Морской на прошлой неделе, то ли изготовленными насухо, из муки да сахара, чухонками по рецепту великой княгини. Павел умел быть удивительно проникновенным собеседником,

когда не грустил, но меланхолия находила на него нежданно, порой посреди разговора: тухли глаза, стихал голос. И тогда проходило очарование, Федору Васильевичу виделась вместо «малого двора» коробка с оловянными гренадерами. Он возвращался в Петербург, а там все было прежним: квартира дорога да неудобна, жена скучна, служба несносна.

Из. знакомств берег он только одно, с подручным государынина лекаря. Наедине говорил с ним как с равным, ссужал, не прекословя, деньгами. Императрице шел седьмой десяток.

Прозябать в Гатчине Ростопчин не собирался. Увальней тамошних он видел, при Павле-наследнике они мало на что годны, при Павле-государе никто о них и не вспомнит. Пора садиться за стол и брать карту у банкомета придет, когда и ежедневный «екатерининский» — два фунта на чашку — кофе не поднимет с постели матушку-императрицу, но до чего же мало вокруг людей, которые за день этот вперед загадывают!

…По Фонтанке плыли первые, ранним снегом припорошенные палые листья. Торопливее, чем обычно, мельтешили Невским прохожие: в эту пору всем холодно, придет еще время шуб распахнутых, ладонью горячей плотно скатанного снежка, парка морозно-веселого дыхания. Федор Васильевич сдерживал едва желание пробежаться, вскидывая высоко коленки. Под сиденьем отправленного вперед экипажа позвякивает ящик с дюжиной шампанского, и кажется, слышен за три квартала легкий этот перезвон, а может быть, в висках звенит? Меньше двух месяцев до Рождества, последнего Рождества государыни Екатерины Алексеевны, это известно точно, если медики могут хоть что-нибудь точно знать. Глубоким вечером обер-полицмейстер Архаров, в оцепенении стоя на пороге караульни, глупым, бараньим взглядом пялился на разбросанные по полу бутылки, покуда озирающий его, не подымая головы от стола, Ростопчин не спросил:

— Какого тебе?..

— Федор Васильевич! — вскинулся Архаров. — Я, право, памятуя вашу службу безупречную, мог бы и закрыть глаза на нынешнее безобразие, но…

— Ты лучше рот закрой. И пошел отсюда! Погоди. Выпить хочешь?

Побагровев, обер-полицмейстер вытянулся во фрунт, звякнул саблей:

— Извольте по форме доложить!

— По форме такое не доложишь. А скажу тебе вот что. Три года служу я за тех, кто сам того не может, будучи французской болезнью или певичками итальянскими обременен. Надоело. Потому пошел ты…

— Может быть, изволите все сказанное и в донесении изложить? — прозрачно усмехнулся Архаров.

— Непременно!

Бумагу напишет он тут же, отставку получит наутро. В Гатчине об этом узнают не позднее пятницы.

…Теперь Федор Васильевич ждал. Перебираться в столицу следовало с осени. При «молодом дворе» звание опального ему зачтется. Приезду Безбородко удивился мало, хоть особо близок с ним доселе не был — все теперь должно было идти иначе.

От крыльца, где Ростопчин встретил гостя, не спеша, перебрасываясь словом о дороге и ценах, останавливаясь против выставленной у окна английской терракоты и в оранжерее, прошли они едва ли не весь дом, до кабинета. А разговор вышел короток, словно все допреж решено и оставалось лишь пожать руки друг другу да уговориться о времени.

— Ранее нужды нет. А в конце августа я сделаю бумагу, готовьтесь ехать ко двору.

— Что же, Александр Андреевич, пусть. Дай вам Бог удачной дороги.

— Так не на край света.

* * *

Поутру действительный статский советник Дмитрий Прокофьевич Трощинский выпил две чашки крепкого, «екатерининского», кофе, сам растворил морозному ветру с Невского окно и велел подать почту в кабинет. До завтрака, за которым он обычно читал почту, предстояло поработать, крепко, как в былые дни, когда, бывало, успевал он натощак половину дневных дел кончить. Вот и теперь — когда встанешь из-за стола, Господи, веси.