Романтика неба
Шрифт:
— Ну-ну… — поощрил Одинцов.
Я наклонился и, едва-едва ухватившись кончиками пальцев за ручки, поднял тачку.
— Та-а-ак! — подбодрил Одинцов. — Топерь кати. Валай по этим доскам, во-о-он туды. Вишь, робята землю возят?
У меня от напряжения стало сухо в горле. Легко сказать: «Кати!» Тяжелая тачка, доски, по которым ее, проклятую, надо катить, а колеса-то не видать! И я с нежностью вспомнил: была у меня в детстве тачка — деревянное колесико выдвигалось вперед, и было видно, куда ее катить, а тут…
Одинцов сзади положил мне лапищу на плечо: —
Я сдвинул тачку с места, и она покатилась. Сама. И тут же сошла с доски, уткнувшись в виноградный куст.
— Ничего, ничего, — добродушно сказал Одинцов, — бывает. Таперь подымай, ставь колесо на доску.
Я беспомощно начал топтаться вокруг тачки. Да как же мне поставить колесо-то, если его не видно из-за высокого борта?!
Одинцов, посмеиваясь, смотрел на меня.
— Эй-эй-эй! Парень! Парень! — вдруг закричал он, увидев, что я собираюсь поставить тачку, подняв ее за передок. — Што ты! Што ты! — и опасливо оглянулся, не видит ли кто. — Срамотища какая! Разве так можно! Робята увидят — до смерти засмеют.
Я совсем растерялся:
— А как же тогда?!
Сергей подошел к тачке.
— А вот — очень просто: нажал на ручки — и поставил!
Да, действительно, у него все было просто: нажал и поставил.
Я поплевал себе на ладони, ухватил копчиками пальцев широко расставленные ручки и пошел. Шагов через десять забурился снова. Попасть колесом на доску мне удалось после третьей попытки.
Пока добрался с пустой тачкой до холма, откуда надо было брать землю, с меня семь потов сошло. А ребята бегали бегом с полными тачками. Я пригляделся к ним. И вовсе не богатыри, ребята как ребята, такие же, как и я. И мне стало стыдно за себя: что это я так расквасился?!
Мое появление никого не удивило. Только один, за которым я занял очередь, очень худой и высокий парень с длинным лицом и лохматыми белыми бровями, повернулся ко мне:
— Новичок?
Я молча кивнул.
— Тачку не возил?
— Нет.
— Сыпь поменьше на первый раз.
— Ладно.
Парень, ловко орудуя лопатой, стал насыпать в свою тачку землю:
— Меня звать Алексеем, а тебя как?
Я назвал себя. Алексей бросил лопату и легко поднял тачку.
— Куртку сними, запаришься. И знай: бригада работает сдельно. Понял? Так что приспосабливайся, чтоб за тебя никто не работал. — И побежал.
«Сдельно, значит! — подумал я, неумело ширяя лопатой в засохшие комья земли. — Ох, трудна дорога в авиацию!»
Я насыпал себе чуть-чуть и покатил. И скоро забурился. Прошел немного и снова забурился. Сзади нетерпеливо покряхтывали, потом, видать, у кого-то лопнуло терпение, и ломающийся голос прокричал:
— И какого черта ты буришься там все время?! Тоже мне — маменькин сыночек на работу пришел! Тебе соску сосать, а не тачку возить!..
И тут же другой голос:
— Заткнись! Сам-то без году неделю, как за тачку взялся, а разоряешься.
Глаза страшатся, а руки делают
…Телеги, груженные кирпичом, переезжали через меня. Я лежал,
— Чего это ты разоспался? Вставай, в школу опоздаешь!
Я открыл глаза. Передо мной с мокрой тарелкой и кухонным полотенцем в руках стояла мать. Лицо ее было сердито..
— Прошатался вчера целый день. Где тебя носило?
А я никак не мог припомнить, где меня носило: я все еще лежал там, в дорожной пыли, весь истоптанный копытами, избитый колесами.
— Ирод несчастный! — запричитала мать. — Наказание господне! Здоровенный балбес, а все по улицам шастает, да книжечки читает. Работать надо!
И тут я вспомнил! Ох, да я же на работу опоздаю! Сдернул одеяло, вскочил и — ойкнул. Все тело будто не мое, словно в молотилке побывало.
Мать, прервав на полуслове фразу, с удивлением уставилась на меня. Сейчас бы самый раз признаться, что я бросил школу и пошел на работу, но не хотелось раньше времени огорчать отца. Ладно, промолчу пока. Не время.
Морщась от боли, встал на ноги, как на ходули: мышцы одеревенели. Да как же я работать буду?
Мать ушла, бросив на меня подозрительный взгляд, а я попытался убрать постель. Да, вчера мне досталось крепко: я пришел домой полуживой. Но, кажется; ребята были мною довольны. К концу рабочего дня я уже хорошо справлялся с тачкой и насыпал ее полностью, как и другие. Совесть моя была чиста и перед самим собой, и перед бригадой.
И я уже начал было гордиться собой, да вовремя вспомнил стишок:
Я умница — разумница, Про то знает вся улица!И одернул себя: «Ладно самолюбоваться! Цыплят по осени считают».
На работу я опаздывал, и это было плохо. Мне не хотелось выглядеть перед ребятами разгильдяем и слабачком. Я инстинктивно понимал, что входить в коллектив надо достойно: сделаешь промашку, исправлять ее будет трудно. Нет, опаздывать нельзя! А как же быть?
Выход был — пойти прямой дорогой. Мне нужно было перелезть через четыре дувала и перепрыгнуть через три арыка, достаточно широких и полноводных. В другое время все это было бы для меня пустяком, а сейчас, когда ноги не гнутся, пальцы как деревянные, — какие уж там дувалы и арыки?
Но другого ничего не было, и я свернул на короткий путь. И прошел его! И появился вовремя. Ребята встретили меня возгласами одобрения, и это было для меня самым лучшим вознаграждением.
Я стал переодеваться и вдруг заметил, что у меня ничего не болит! И ноги отлично сгибаются, и пальцы на руках отошли. Вот что значит короткий путь! Я размялся, пока преодолевал препятствия.
Я подошел к своей тачке и запросто взял ее и покатил. И удивился. И даже посмотрел, а моя ли это тачка? Уж очень она мне показалась легкой и удобной. И я вспомнил слова отца: «Сынок, никогда не робей перед трудностями. Глаза страшатся, а руки делают!»