Романы. Повести. Рассказы
Шрифт:
«Я сбежал из тюрьмы. Можете себе представить?»
«Из какой это тюрьмы?» — спросила она равнодушно, не поднимая головы от книги.
«Решетка была подпилена. Я сидел в одиночке. Представьте себе, за вами все время наблюдают. И все-таки… Ха-ха!»
Мне стало весело. Я потер ладони.
«Но теперь она уже далеко!»
«Кто — она?»
«Моя тюрьма!»
«А это, — она перевернула страницу, — известно вам, что это такое?» Она говорила с сильным акцентом.
«Конечно, — сказал я. — Psilocibe mexicana. Вы… — Я повторил свой вопрос. — Вы — ботаник?»
Она
«Это вас не касается».
«Извините. Я надеюсь, что не слишком стеснил вас. Проводник сказал, до утра. До ближайшей станции…»
«Вы не можете меня стеснить. В сущности, тут никого нет».
Очевидно, она имела в виду свободную верхнюю полку. Так я понял ее слова.
Я показал на картинку в книге.
«По-моему, он здесь выглядит слишком большим».
«Разве вы его когда-нибудь видели?»
«Видел. На самом деле это чахлый грибок вроде поганки. А молодые экземпляры напоминают, м-м…»
«Вы хотите сказать — напоминают фаллос?»
«Да».
«Это фаллос бога».
Помолчав, я спросил:
«Послушайте… если я только не ослышался. Вы сказали, здесь никого нет. Кроме вас и меня?»
«Кроме меня. Мне хотелось проверить. Теперь, — она захлопнула альбом, я в этом не сомневаюсь. Кстати, о каком утре ты говоришь?»
«Проводник сказал…» — пролепетал я.
«Для него утро, может быть, и настанет. Для тебя — никогда».
Я воззрился на нее. Эта женщина говорила мне «ты», что могло означать определенную степень интимности, что ли. Вместе с тем я уловил в ее словах презрение. Не исключено, что она сама прошла через что-то подобное. Вопрос в том, существовала ли она на самом деле. Ведь если меня, как она выразилась, «не было», то не могло быть и женщины. Словом, я сделал вид, что не расслышал, не разобрал ее акцента, но на самом-то деле — вот что интересно, — на самом деле я прекрасно все понял. Повторяю, я был в ясном сознании. Соитие с божеством не лишило меня рассудка. Собственно, это и позволяет мне отчитаться сейчас в том, что я пережил.
Трудность рассказа в другом: в языке. Мое сознание не только освободилось от второй кантовской формы созерцания вещей, оно отделилось от языка. Поэтому мне едва ли удастся подобрать выражения, адекватные этому опыту. Коротко говоря, дело обстояло так: я был — и меня не было. Поймите меня правильно: я не настолько свихнулся, чтобы не чувствовать себя, свое тело, и в то же время испытывал странное отчуждение. Я отделился от самого себя, бежал из своего Я — и в каком-то другом пространстве наблюдал за собой, сидевшим в ночном купе рядом с незнакомой женщиной, в поезде, который мчался сквозь ночь.
Только так можно было объяснить метаморфозу времени. Точнее, исчезновение времени. Я пребывал в безвременье. Моя спутница не ошиблась: это была бесконечная ночь. И можно сказать, что вагон покачивался, колеса вращались, локомотив несся, посылая вперед слепящие струи прожекторов, — на одном месте.
Я спросил: «Как тебя зовут?»
«Зачем тебе знать?»
«Ты испанка?»
«Мой
«Тебя не интересует, кто я такой?» В ответ она умехнулась и покачала головой.
Она сказала:
«Тебе, наверное, хочется вернуться».
«Вернуться куда?»
«К себе, куда же».
«Как тебя звать?» — спросил я снова.
«Меня зовут Соледад».
«Послушай… А откуда, собственно говоря, тебе известно, что…»
Я хотел сказать, откуда ей известно об опыте с погружением.
«Не люблю глупых вопросов. Но имей в виду. С нашей верой не шутят».
«Ты же католичка», — возразил я, показывая глазами на крестик у нее на шее.
«Католичка, да. Одно другому не мешает».
«Ты говоришь о…?»
«Я говорю о том, что ты принял причастие. Ты причастился божественной головки Теонанакатля».
Я рассмеялся.
«Ах вот оно что. Уверяю тебя, все гораздо проще. У меня есть один знакомый. Будущее светило психофармакологии».
«И я знаю, — продолжала она, пропустив мои слова мимо ушей, — что тебя снедает желание, не зря мы здесь с тобою наедине…»
«Донья Соледад, — пробормотал я, — такая мысль не приходила мне в голову, то есть, я не решался об этом подумать… но если этого требует обычай… отчего бы нам не попробовать…»
«А ты уверен, что у тебя получится?» — быстро спросила она.
«Уверен? — проговорил я, несколько сбитый с толку. — Конечно».
«Вот видишь. Бог вселился в тебя. Ты охвачен вожделением. Но ты — это не ты. В сущности, тебя уже нет».
Мне показалось, что она смотрит на меня с насмешкой; я спросил:
«А… там об этом тоже написано?»
«Где — там?»
«В хронике этого монаха».
«Не знаю, о чем ты говоришь. Не знаю никакого монаха. Хорошо, — сказала она сурово. — Тебе надо выйти. Я должна раздеться».
Я стоял у окна в вагонном проходе и смотрел в темноту. Стоял тот, кем я был. Сейчас, думал он и думал я. Сейчас войду и увижу ее антрацитовые глаза. Ее смуглую кожу при свете ночника. Почти непроизвольно, подчиняясь зову, который был сильнее меня, я взялся за ручку купе, посмотрел в обе стороны тускло освещенный вагон слегка пошатывался, что-то свистело вдали, это летел встречный поезд — и надавил ручку. Мне показалось, что купе закрыто изнутри. «Донья Соледад…» — тихо сказал я. Ворвался свист. В окнах гремело и мелькало.
«Это я. Откройте…»
И дверь открылась. В купе никого не было. Исчезли ее вещи, не было альбома на столике с ночником. Обе полки, аккуратно застланные, ожидали пассажиров.
Странно сказать: я был разочарован, удивлен… но не очень. Я вышел в тамбур. Отворил дверь. Дождя не было.
Поезд несся вперед, не сбавляя скорости, и вместе с тем (чему тоже не следовало удивляться) я видел внизу под вагонной площадкой неподвижную насыпь. Я сошел на насыпь. Поезд стал удаляться. Ветер разогнал тучи, в черном небе стояла серебряная луна. Оглянувшись, я с трудом мог различить вдали мачты железной дороги. Остался позади овраг. Я перемахнул через стену.