Ромашковый венок. Рассказы
Шрифт:
Однажды прям под юбку к ней полезли, я не стерпел, взвился на них. Побили меня, так, что кровью харкал неделю. А Олеську снасильничали, по-очереди. Я как узнал, жизни лишить себя хотел, но слёг в горячке, в бреду, значит, валялся, себя не помнил от горя. А эти ублюдки давай её терзать, каждый день, да ещё всем скопом. Лихо пришлось моей Олесеньке – гордая она была,– старик заплакал. Я замер, слушая такие неожиданные откровения Чортяки.
– Сбежать бы ей,– хлюпал он носом, размазывая слёзы по впалым небритым щекам, – может и приютил бы кто. Да меня бросить не могла, любила сильно. Так и терпела. А выродки эти всё не унимались, то в бане с ней запрутся, то голой её по лесу гоняют.. Придет ко мне моя Олеська, и плачет, и жизнь свою клянет, а у меня сердце разрывается, думаю, загрызу собак этих, немцев. Да только сил нет у меня никаких, валяюсь я, немощный, того и гляди, богу душу отдам.
– Только
Старик обхватил голову руками и смолк. Я был потрясён и возбуждён его рассказом. Мое живое воображение рисовало то сладострастные, то кровавые картины, юношеская чувственность моя взбурлила так, что в груди стало горячо и страшно. Не в силах оставаться с Чортякой, я бросил удочки и пойманную рыбу и пошёл домой.
Бабушка не сразу заметила мое возбуждение, граничившее почти с лихорадкой. Она готовила что-то вкусное на обед, стоя у плиты спиной ко мне. Я сел за стол и попытался унять дрожь.
– Бабушка,– почти выкрикнул я на выдохе,– ты знаешь, что с Чортякиной женой в войну случилось?
Она поставила на стол большую тарелку дымящихся, пышущих жаром и лоснящихся от масла пирожков. Опустившись на стул, молча, с минуту, смотрела в окно. Потом, не глядя на меня, встала и вновь отвернулась к плите.
– Говорила тебе,– тихо запричитала бабушка, продолжив стряпать,– не ходи ты с ним. Понарасскажет такого, что жить не захочется, недаром Чортякой кличут. Что до жены его.. Олеся была его жинкою. Молодая, да вдова уже. Любил он её сильно, аж до помутнения. Всё ревновал, таскался за ней везде, проходу не давал. Уговорил-таки, кобель молодой, увёз её на хутор свой в лесу, он же лесником был. Спрятал там, и сидела она, как птичка в силке. Помню, жаловалась мне, что замуж за Чортяку пошла, больно ревнивый, а чуть что, с кулаками лезет. Да и как чоловик, муж то есть, он слабеньким оказался. В общем страдать ей и дальше, но тут война. Пришли к ним на постой, значит, офицеры, молодые, красивые, в чёрной форме с серебром. Чортяка сразу к новой власти переметнулся, прислуживать им начал. Не из страха, нет – выгоды искал.. Отца-то его коммунисты расстреляли, кулаком он был, ой, каким богатым кулаком – мать наша на него всю жизнь за горькие гроши батрачила. Чортяка думал, что при фашистах тоже богачом станет, как отец. Вот и жили у них в хате офицеры; живут, значит, неделю, другую, Олеська и не выдержала. На передок слабость у ней была, чего греха таить, а тут офицеры-красавцы, не муж её, полудикий. Пошла в разнос дивка, то с одним, то с другим. Олеська дивчина антересной была, ну, в этом смысле.. Мужики за ней с юности, как привязанные, ходили. Чортяка ревновал, конечно, жутко, даже поколотил её, так она нажаловалась офицерам своим, они его в муку стёрли.. Лежал потом с месяц, не рыпался. А об Олеське слава пошла дурная. Скурвилась она, что там скрывать, много немцев через неё прошло.. Потом снялись офицеры с постоя и ушли вперед, на Москву. Олеська с ними хотела, да не взяли. Тут и расправился с ней Чортяка, подкараулил и забил, говорят, насмерть лопаткой сапёрной, советской, чтоб, когда найдут её, на партизан подозрение отвести. Так и вышло. Подумали немцы
Я сидел молча. Героический рассказ Чортяки меня смутил, но бабушкина правда расстроила совсем. Резко засвербело в носу, я всхлипнул, дёрнул головой. Слёзы, мелкими каплями, разлетелись во все стороны, забрызгав скатерть. Бабушка ойкнула, бросила стряпню, и долго стояла потом надо мной, гладила по голове, прижимая её к своей груди и изредка целуя в макушку. На речку я больше не ходил, и Чортяку не видел.
Через месяц мы с отцом отправились на Дальний Восток. Бабушка простилась со мной, завещав мне приехать, похоронить её. Через четыре года так и случилось. Отец негодовал, но я пересёк с Востока на Запад огромную нашу страну, чтобы проводить бабушку в последний путь, хоть и дожидалась она меня в леднике почти целую неделю.
Разбирая после похорон документы, я нашел старую фотокарточку. На ней совсем юная бабушка стояла в обнимку с красивой молодой девушкой. На обороте, крупным, ровным школьным почерком было выведено: «Любимой сестре от Олеси, на добрую память».
Медвежье Золото
Давно ожидаемая в университете лекция была в разгаре. Лектор, маленький, импозантного вида старичок, с редкой светло-русой бородой, завладел вниманием аудитории безраздельно. ''Легенда, легенда, легенда!,– шептались студенты между собой,– настоящая легенда!''. Они набились в лекторий под завязку, и внимали словам академика с неподдельным, слегка даже театральным благоговением. Ужасно хриплый, видимо, от долгих странствий и дорожных лишений, голос их кумира никого не раздражал, напротив даже, придавал образу лектора суровое мужское обаяние.
Фёдор Иванович был избран академиком недавно, но не кичился этим званием нисколько.
Путешествуя с научными экспедициями по всем континентам, целуя вершины заснеженных гор, продираясь сквозь сельву и задыхаясь в песчаных бурях, он считал себя учёным практическим, настоящим, не кабинетным. Страдая ли от малярии, трясясь ли в старом джипе по бездорожью саванны, он безоговорочно верил, что приближает триумф человека над природой. Так продолжались долгие годы беззаветного служения науке и географическому обществу. Коллеги Фёдора Ивановича почти что боготворили, ведь ему всегда удавалось находить финансирование, даже для самых дорогих экспедиций. Впрочем, светиле науки многие денежные тузы, очевидно, шли навстречу. Так или иначе, всё это было в прошлом, и сейчас Федор Иванович стоял за кафедрой в пиджаке и дорогом шёлковом галстуке, безупречных брюках с идеальными стрелками, в начищенных до блеска штиблетах. Заслуженный триумф блестящей карьеры, только и всего.
Иногда ему снились голубые лагуны Индийского океана, иногда – пыльные приволжские степи. Он был влюблен в планету Земля трепетно и застенчиво, с подростковой страстью первооткрывателя. Всё ему было мило: и бразильские фавеллы с земляными полами, и каменный мешок Нью-Йорка. Одно лишь место на Земле внушало ему отвращение – глухой лес в Тверской области, оплот дикой нетронутой природы, с высоченными, медленно раскачивающимися деревьями, густым, в паутине, ельником, огромными вонючими болотами, кабанами, волками и резко вскрикивающими в пугающей полутьме птицами.
Юный учёный оказался там в ходе преддипломной практики. Его научный руководитель, маститый учёный, придумал для своих студентов необычное задание: как будущие географы, они должны были высадиться в неизвестной местности, впятером, и, применяя на практике полученные знания, совершить настоящую экспедицию. Место для смелого эксперимента было выбрано не случайно. Недалеко, у Селигерских озёр, у преподавателя Фёдора была дача, и предполагалось, что конечным пунктом этого лесного похода станет именно она, с последующим банкетом на свежем воздухе. Планы экспедиции постоянно корректировались, сроки смещались, выезд, наконец, был назначен на сентябрь.
Долго не могли определиться, каким образом попасть прямо в самую чащу, в эпицентр лесной жизни, так сказать. Решение пришло гениальное – недалеко от дачи профессора находилась вертолётная база, начальник же её водил с учёным знакомство. Не сразу, но после поездки на шашлыки, с баней и коньячком, согласие командира летного отряда было получено. Договорились, что управление вертолётом возьмет на себя он сам, найдёт по военным картам полянку, где можно без помех приземлиться, и доставит юных учёных прямо в сердце леса.