Ромео и Джульетта. Величайшая история любви
Шрифт:
— А ты что? — заинтересовался Меркуцио.
— Сказал, что не знаю, но пообещал узнать. Одновременно, утешил, намекнув, что чем тише и бледнее ее ненаглядный сын, тем дальше его мысли от пострига и молитвы. Что тут еще ответишь…
— Да уж, в этой бледности святость себе ночлег не найдет… — весело подтвердил Меркуцио.
Ромео, мрачно обгладывавший в это время бараний бок, вдруг так хрястнул им по столу, что тяжелые кружки с вином дружно подпрыгнули.
— Да чтоб мне провалиться на этом месте от такого участия! Да чтоб Старуха Чума стала единственной женщиной, что обнимет меня с любовью! Чтоб у меня отвисла мошонка и при ходьбе натирала колени,
— Горячо сказано, друг! — одобрил Бенволио. — Крепко сказано!.. Только кто здесь смеется? Я, например, скорее, плачу, думая о твоей тоске по прелестям Розалины…
— Я тоже, плачу, друзья, — поддержал Меркуцио. Покрутил головой. — Нет, но какое разнообразие проклятий на собственную многострадальную голову! Волочить по земле мошонку в честь прекрасных глаз Розалины… Клянусь рыбацкой сетью Святого Петра — до этого не додумался ни один рыцарь! Это красавица непременно бы оценила до колик в животе!
— Любая бы оценила.
— А как тебе старая Чума, что призвана, к собственному удивлению, стать невестой…
— И разве мы способны потешаться над могильной плитой, а, Меркуцио?
— Ни в коем случае, Бенволио!
Друзья весело переглядывались и пересмеивались.
Ромео, косясь на них исподлобья, снова принялся за баранину, вгрызаясь в мясо крепкими белыми зубами. Он был один из немногих в городе знатных юношей, кто не только подкрашивал ресницы и брови, а губы подводил специальной помадой, добавляя их рисунку изящество, но и за зубами следил. Три раза в неделю натирал их мелом специальной тряпочкой. Говорят, этот древний норманнский рецепт делает зубы сохраннее и белее.
Даже близкие подшучивали над его чрезмерным щегольством.
Несмотря на любовное томление, аппетит у молодости был отменный. После копченых бараньих ребер к столу друзей проследовали знаменитые свиные ножки папаши Бензарио, моченые в уксусе и сдобренные четырнадцатью видами трав, семь из которых — целебные. После ножек дошел черед до нежной грудинки, которую приятно заедать луком и чесноком. После грудинки была тушеная с пряностями чечевица со свиными шкварками, скумбрия горячего копчения, похлебка из репы, моркови и репса, запеченные с медом груши и яблоки. Венчал трапезу пышный пирог с олениной. Этот олень, по уверениям хозяина, только вчера носил по лесу развесистые рога. Весельчак Меркуцио тут вставил, что рога-то он носил, но почему-то гнусно мекал при этом…
Хозяин, не растерявшись, ответил, что гнусно мекают не только те, кто носит рога. Ему мол, с позволения молодых господ, случалось слышать меканье и от абсолютно безрогих…
Меркуцио, ценивший любую шутку, тут же ополовинил в его честь кружку белого кипрского.
Немного закусив, таким образом, и от души угостившись винам папаши Бензарио, от чего даже меланхоличный Ромео зарумянился и повеселел, друзья принялись обсуждать утренние события на площади Мучеников. О них сейчас судачил весь город.
Бенволио
По счастью, в этом малом столько же ловкости, как в сорвавшемся с обрыва булыжнике.
Меркуцио, вдруг посерьезнев, заметил, что ловкости булыжника вполне хватит, чтобы пробить самый крепкий череп. Почему-то вздохнул, передернул плечами, словно замерз, и задумчиво замолчал.
Бенволио тут же взялся его вышучивать, играя глазами в сторону Ромео. Мол, что это, друг, неужели ты начал бояться Тибальта, что держит шпагу так же изящно, как крестьянин вилы с навозом? Мол, его непринужденные выпады, друг Меркуцио, больше напоминают ярость быка, бодающего запертые ворота, и, клянусь честью, средство против него лишь одно — не стоять на пути. Спокойно ждать, пока этот бык сам обломает себе рога о дубовые доски…
Меркуцио изящно сплюнул в сторону и улыбнулся. Действительно, непонятно, что это на него нашло. Вот уж нашел заботу — Тибальт… А ты, Бенволио, расскажи-ка нам еще раз, как ты скакал от него по площади Мучеников, словно заяц скачет по полю от собаки!
Слушая перепалку друзей, Ромео вдруг икнул, покачнулся на широкой дубовой скамье и с силой ударил кулаком по столешнице:
— Вот что, друзья мои! Мы можем сколько угодно изощряться в остроумии друг перед другом, но положение дел от этого не измениться! Нам, гибеллинам, бросили вызов гвельфы Капулетти, и, клянусь прахом прахов до седьмого колена, не будет нам чести, если мы не придумаем достойный ответ!
— Что же ты предлагаешь?
— Да, действительно? Докажи нам, Ромео, что в твоей голове есть место и для других мыслей, кроме как о той нижней юбке, что наденет сегодня Розалина!
— А вот что… Сегодня вечером в доме Капулетти состоится бал. Все видные городские гвельфы соберутся у него после заката…
— Ну, об этом не слышал только глухой…
— И прекрасная Розалина, кстати, тоже туда собиралась, — вскользь добавил Бенволио.
— А что, она прониклась сочувствием к делу гвельфов? — живо заинтересовался Меркуцио.
— Нет, к другому делу. Которого так недостает нашему пламенному Ромео…
— Да помолчите вы, оболтусы! — прикрикнул Ромео. — Чтоб мне проглотить собственную шляпу, если слова не извергаются из вас также бурно, как из послушника, пробравшегося в огород монастыря, извергается… Словом, понятно! Клянусь распятием, я предлагаю вам такую забаву, о которой в городе станут говорить больше, чем о синяках пьяных слуг! Мы, трое гибеллинов, сегодня после заката выпьем вина на балу гвельфов!
— Милый друг, ты уже выпил, похоже…
— Нет, даже все вино из погребов Капулетти не смоет того позора, когда нас погонят взашей…
— А я, например, не люблю, когда меня гонят взашей. Моя нежная шея с детства не переносит тычков. Равно как и задница не приветствует, когда ей придают направление носком твердого сапога… Так, Бенволио?!
— Истинно так, друг Меркуцио!
— Нет, вы не понимаете, друзья мои! — горячился Ромео. — Кто сказал, что мы пойдем на бал гвельфов под своими истинными именами? Разве венецианский обычай одевать для потехи причудливые и яркие маски имеет место только в Венеции? Разве в других городах это так уж не принято? А под масками мы можем назвать себя кем угодно — хоть полномочными послами мусульманского паши из Стамбула!