Ромовый дневник

Томпсон Хантер С.

И тут, словно по подсказке, в дверь вошел давно нестриженный Моберг. В руках у него была вырезка из «Эль-Диарио».

У Лоттермана сделались безумные глаза.

– Моберг! – завопил он. – Откуда у тебя столько наглости, чтобы без стука сюда входить? Ты у меня допрыгаешься! Я тебя посажу! Вон отсюда!

Моберг скорчил мне рожу и проворно выскочил за дверь.

Лоттерман огненным взором уставился ему вслед.

– Ну и наглость у этого хмыря, – пробормотал он. – Видит Бог, такого алканавта следовало бы усыпить.

Хотя Моберг был в Сан-Хуане всего несколько месяцев, Лоттерман, похоже, ненавидел его со страстью, какая у нормальных людей

обычно культивируется за много лет. Моберг был настоящим дегенератом. Невысокий, с редкими блондинистыми волосами и бледной, дряблой физиономией, вид он имел предельно непристойный и развращенный. Я никогда не видел человека, настолько сосредоточенного на саморазрушении – да и не только на саморазрушении, но и на порче всего, к чему он прикасался. Моберг ненавидел вкус рома и тем не менее приканчивал бутылку за десять минут, после чего блевал и куда-нибудь заваливался. Ел он исключительно бисквитные рулеты и спагетти, которые выблевывал всякий раз, как напивался. Моберг тратил все деньги на шлюх, а когда становилось скучно, брал случайного мальчика – просто ради новизны ощущений. За деньги он был способен на всё – и такого человека мы держали на связи с полицией. Порой Моберг на сутки исчезая. Тогда кому-то приходилось разыскивать его по самым грязным барам в Ла-Перле, трущобе столь гнусной, что па картах Сан-Хуана она представала пустым местом. Ла-Перла служила Мобергу штаб-квартирой; по его словам, только там он чувствовал себя как дома, а в остальных частях города – не считая немногих кошмарных баров – был абсолютно не на месте.

Моберг рассказал мне, что первые двадцать лет жилки он провел в Швеции, и я часто пытался представить его на фоне морозного скандинавского пейзажа. Я пробовал вообразить Моберга на лыжах или со всей его семьей, мирно живущей в какой-нибудь холодной горной деревушке. Впрочем, из того немногого, что Моберг рассказал о Швеции, я заключил, что он жил в небольшом городке и что родители его были весьма уважаемыми людьми, у которых нашлось достаточно денег, чтобы дослать сына учиться в Америку.

Моберг провел два года в Нью-Йоркском университете, причем жил он в Вилледже, в одном из общежитий для иностранцев. Это явно выбило его из колеи. Однажды, рассказал он, его арестовали на Шестой авеню за то, что он, точно пес, мочился на пожарный кран. Это стоило Мобергу десяти суток в Томбсе, а когда он оттуда выбрался, то немедленно отправился в Новый Орлеан. Какое-то время он там валандался, а затем получил работу на грузовом корабле, направлявшемся на Восток. После нескольких лет работы на кораблях Моберг приплыл к журналистике. Теперь, выглядя в свои тридцать три года на пятьдесят, со сломленным духом и распухшим от пьянства телом, он шатался из одной страны в другую, нанимаясь в качестве репортера и дожидаясь, пока его уволят.

При всей своей мерзопакостности Моберг изредка демонстрировал вялые вспышки разума. Но мозг его так прогнил от пьянства и беспутицы, что всякий раз, как его напрягали к работе, барахлил подобно старому мотору, сошедшему на нет от вечного болтания в топленом жире.

– Лоттерман думает, я Демогоргон, – говорил Моберг. – Знаешь, кто это такой? Посмотри на досуге. Неудивительно, что я ему не нравлюсь.

Однажды вечером у Эла Моберг рассказал мне, что пишет книгу, которую он назвал «Неизбежность странного мира». Он очень серьезно к этому относился.

– Такую книгу мог бы написать Демогоргон, – сказал он. – Навалом дерьма и всякой жути… я выбрал все самое ужасное, что только можно вообразить… герой является

пожирателем человечьей плоти под личиной священника… каннибализм вообще меня завораживает… как-то раз в тюрьме чуть ли не до смерти избили одного алкаша… я спросил у полицейского, можно мне съесть кусочек его ноги, прежде чем они его прикончат… – Он рассмеялся. – Этот гад выкинул меня оттуда… дубинкой ударил. – Он снова рассмеялся. – Я бы его съел… почему бы и нет? В человечьей плоти нет ничего священного… такое же мясо, как и все прочее… ты ведь не станешь это отрицать?

– Не стану, – отозвался я. – Зачем мне это отрицать?

Это был один из немногих моих разговоров с Мобергом, когда я худо-бедно мог понять, что он говорит. Почти все остальное время он нес полную околесицу. Лоттерман вечно грозился его уволить, но у нас было так туго с персоналом, что он не мог позволить себе хоть кого-то отпустить. Когда Моберг после избиения его забастовщиками провел несколько дней в больнице, у Лоттермана появилась надежда, что теперь-то он исправится. Однако, вернувшись к работе, Моберг стал еще более непредсказуем.

Порой я задумывался, кто первым отдаст концы – Моберг или «Ньюс». Газета проявляла все признаки последнего издыхания. Тираж падал, и мы так неуклонно теряли рекламодателей, что я просто не представлял себе, как Лоттерман сможет устоять. Ради сохранения газеты он влез в большие долги, а она, если верить Сандерсону, никогда не давала ни цента.

Я продолжал надеяться на приток свежей крови, но Лоттерман стал так остерегаться «алканавтов», что отвергал почти все отклики на свои объявления.

– Требуется предельная осторожность, – объяснял он. – Еще один извращенец – и нам конец.

Я уже начал опасаться, что он больше не сможет платить нам жалованье, но однажды в его кабинете появился некто по фамилии Шварц, который сказал, что его только-только вышвырнули из Венесуэлы, и Лоттерман тут же его нанял. Ко всеобщему удивлению, Шварц оказался весьма компетентен. Уже через несколько дней он выполнял всю ту работу, которой прежде был занят Тиррелл.

Это порядком разгрузило Лоттермана, но в целом на газете никак не сказалось. Мы опустились с двадцати четырех страниц до шестнадцати, а в конце концов и до двенадцати. Перспективы стали такими мрачными, что пошли разговоры: дескать, у «Эль-Диарио» уже набран и готов к печати некролог «Ньюс».

Никакой преданности газете я не чувствовал, но все-таки славно было иметь жалованье, пока я закидывал удочку на что-то более солидное. Мысль о том, что «Ньюс» может закрыться, стала меня беспокоить, и я задумался, почему Сан-Хуан, со всем его новым процветанием, не может поддержать такую мелочь, как англоязычная газета. Конечно, «Ньюс» звезд с неба не хватала, но все же ее читали.

Серьезную часть проблемы составлял Лоттерман. Чисто в механическом плане он был весьма способным, но сам поставил себя в незавидное положение. Как бывший коммунист, он находился под постоянным давлением и все время должен был доказывать, как радикально он перевоспитался. В то время госдепартамент Соединенных Штатов именовал Пуэрто-Рико «рекламой США на Карибах – живым доказательством того, что капитализм может работать и в Латинской Америке». Люди, прибывавшие туда для обеспечения упомянутого доказательства, видели себя героями и миссионерами, несущими священное послание Свободного Предпринимательства в богом забытое захолустье. Коммунистов они ненавидели пуще греха, и тот факт, что бывший краснопузый издает в их городке газету, восторга у них не вызывал.