Росхальде
Шрифт:
Лицо ее уже начало разочарованно подергиваться, когда он снова овладел собой. Он взял ее руку, наклонился и, слегка коснувшись ее холодными губами, сказал:
— Благодарю тебя.
В голову ему пришла одна мысль, и он добавил с теплотой в голосе:
— Но теперь я тоже хочу ухаживать за Пьером. Позволь мне оставаться у него ночью!
— Мы будем меняться, — решительно сказала она.
В этот день Пьер был очень спокоен. На столе горел маленький ночник, слабый свет которого не заполнял всю комнату и терялся у двери в коричневом полумраке. Верагут еще долго прислушивался к дыханию мальчика, затем лег на узкий диван, который велел внести в спальню Пьера.
Ночью, около двух часов, проснулась госпожа Адель, включила свет и встала. Набросив домашний халат, она
Она поднесла свечу и к его лицу и ненадолго задержалась около него. И она увидела его лицо таким, каким оно было на самом деле, со всеми морщинами и седыми волосами, с ввалившимися щеками и глубоко запавшими глазами.
«Он тоже постарел», — подумала она со смешанным чувством жалости и удовлетворения, и ей захотелось погладить его растрепанные волосы. Но она не сделала этого. Она неслышно вышла из комнаты, а когда через несколько часов, уже утром, пришла снова, он уже давно бодрствовал, сидя у постели Пьера. Губы его снова были крепко сжаты, а глаза, которыми он поздоровался с ней, исполнены загадочной силы и решимости, которыми в последние дни он укрывался, словно панцирем.
Для Пьера начинался недобрый день. Он долго спал, а потом лежал с открытыми глазами и застывшим взглядом, пока его не разбудила новая волна боли. Он яростно метался в постели, сжимал маленькие кулачки и надавливал ими на глаза, его лицо то покрывалось мертвенной бледностью, то становилось ярко-красным. А потом, в бессильном негодовании против невыносимых мук, он начал кричать и кричал так долго и так жалобно, что его бледный, сломленный отец в конце концов не выдержал и вынужден был уйти.
Он вызвал врача, который в этот день приезжал еще дважды, а вечером привез с собой сиделку. К вечеру Пьер потерял сознание, сиделку отправили спать, а отец и мать не ложились всю ночь, чувствуя, что конец уже недалек. Мальчик не шевелился, дыхание его было неравномерным и частым.
И Верагут, и его жена вспомнили о том времени, когда очень сильно болел Альберт и они вместе его выходили. Но оба они чувствовали, что подобное чудо уже не повторится. Доброжелательно и немного устало переговаривались они шепотом через кроватку больного, но ни один из них ни словом не обмолвился о прошлом. В сходстве ситуации и всего происходящего было нечто таинственное, но сами они стали другими, они уже не были теми людьми, которые тогда точно так же, как и сейчас, бодрствовали и страдали, склонясь над смертельно больным ребенком.
Тем временем и Альберт, подавленный глухой тревогой и изнуряющим волнением в доме, не мог уснуть. Среди ночи он, полуодетый, на цыпочках вошел в комнату и взволнованным шепотом спросил, не может ли он что-нибудь сделать, чем-нибудь помочь.
— Спасибо, — сказал отец, — но делать тут нечего. Иди-ка спать и не болей хоть ты!
Но когда Альберт ушел, он попросил жену:
— Иди побудь с ним немного и утешь его.
Она охотно выполнила его просьбу и была благодарна ему, что он подумал об этом.
Только под утро она поддалась уговорам мужа и пошла спать. На рассвете появилась сиделка и сменила его. Состояние Пьера оставалось прежним.
Верагут нерешительно шел по парку, ему не хотелось спать. Но воспаленные глаза и вялая, почти бесчувственная кожа давали о себе знать. Он искупался в озере и велел Роберту принести кофе. Затем принялся рассматривать в мастерской свой этюд, сделанный на лесной опушке. Он был написан свежо и бойко, но и это, в сущности, было не то, к чему он стремился, а теперь с задуманной картиной было кончено, в Росхальде он больше работать не будет.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Уже несколько дней состояние Пьера оставалось неизменным. Раз или два в день у него бывали судороги и приступы болей, остальное время он дремал в полузабытьи. Между тем на смену жаре пришли частые грозы, стало прохладнее, и под тонкими струйками дождя сад и мир утратили летний блеск и сочность.
Верагут
Он набросил дождевик и пошел в дом. Там он узнал, что мальчик проснулся рано, но вот уже час, как уснул снова, поэтому Верагут позавтракал вместе с Альбертом. Старший сын принимал болезнь Пьера близко к сердцу и страдал, стараясь, чтобы этого не заметили другие, от душной больничной атмосферы и угнетенного настроения в доме.
Когда Альберт ушел, чтобы засесть в своей комнате за школьные задания, Верагут пошел к Пьеру, который еще спал, и занял свое место у его постели. В эти дни у него иногда появлялось желание, чтобы все это кончилось скорее, хотя бы ради ребенка, который давно уже не говорил ни слова и выглядел таким усталым и постаревшим, как будто и сам знал, что ему уже ничем не поможешь. И все же Верагут не хотел пропустить ни одного часа и с ревнивой настойчивостью оберегал свое место у постели больного. Ах, как часто когда-то приходил к нему Пьер и находил его усталым или равнодушным, погруженным в работу или занятым своими заботами, как часто он рассеянно и безучастно держал эту маленькую худую ручонку в своей руке и почти не слушал, что он говорит. И вот теперь каждое его слово стало драгоценным! Тут уж ничего не исправишь. Но сейчас, когда бедный малыш лежит в муках и в одиночку своим незащищенным детским сердцем противостоит смерти, сейчас, когда ему суждено за несколько дней изведать все оцепенение, всю боль и страшное отчаяние, которыми стращают и гнетут человеческое сердце болезнь, слабость, старость и приближение смерти, — сейчас он не хотел оставить его ни на минуту. Он не хотел этого, потому что боялся не быть на месте, когда наступит момент и мальчик спросит о нем, когда он мог бы оказать ему маленькую услугу, выказать немного любви.
И надо же: именно в это утро он был вознагражден. В это утро Пьер открыл глаза, улыбнулся ему и произнес слабым, нежным голосом:
— Папа!
У художника бурно забилось сердце, когда он снова услышал этот голос, который звал его, обращался к нему и который стал таким тоненьким и слабым. Он так долго слышал, как этот голос издает только стоны или лепечет что-то в мучительном беспамятстве, что испуганно вздрогнул от радости.
— Пьер, дорогой мой!
Он ласково склонился над ним и поцеловал улыбающиеся губы. Пьер выглядел свежее и веселее, чем он надеялся увидеть его когда-либо, глаза смотрели ясно и осознанно, глубокая морщина между бровями почти исчезла.
— Ангел мой, тебе лучше?
Мальчик улыбнулся и посмотрел на него, как бы удивляясь вопросу. Отец протянул ему руку, и он вложил в нее свою ручонку, которая и прежде-то не была такой уж сильной, а теперь казалась совсем маленькой, бледной и усталой.
— Сейчас ты позавтракаешь, а потом я буду рассказывать тебе истории.
— О да, о господине шпорнике и бабочках, — сказал Пьер, и его отцу снова показалось чудом, что мальчик разговаривает, улыбается и опять принадлежит ему.
Он принес ему завтрак, Пьер охотно ел и позволил уговорить себя съесть и второе яйцо. Затем он потребовал свою любимую книжку с картинками. Отец осторожно подвинул в сторону одну из портьер, в комнату проник тусклый свет дождливого дня. Пьер попытался сесть и начал разглядывать картинки. Казалось, это не причиняет ему боли, он внимательно рассмотрел много картинок, приветствуя их короткими радостными возгласами. Но скоро сидение в постели утомило его, и глаза снова начали побаливать. Он дал себя уложить и попросил папу прочитать ему несколько стишков, прежде всего стишок об Арбузе, который приполз к аптекарю Корешкову: