России верные сыны
Шрифт:
Сегодня первый настоящий трудный день…
Как бы в ответ на его мысли послышался звон шпор, белая пухлая рука отодвинула драпировку. Вошел Александр. Драпировка снова шевельнулась, и в зал проскользнул маленький человечек в бархатном зеленом мундирчике. Это явление было неприятно Талейрану, — вошел Нессельроде.
Талейран не любил тревожить себя неприятными воспоминаниями.
То, что происходило в Париже между ним и Нессельроде, когда Наполеон был императором, можно было поставить в заслугу Талейрану. Правда, за сведения, которые Талейран
На всякий случай Талейран сделал вид, что взволнован холодностью императора, и глубоко вздохнул.
Александр заговорил с ним отрывисто и даже резко. Это было не похоже на прежние их беседы, когда между льстивыми комплиментами, на которые был падок царь, можно было незаметно, но твердо внушить Александру свои мысли, выдав их за его собственные. Александр только задавал вопросы и нетерпеливо ждал ответа.
— Прежде всего: положение в вашей стране?
— Так хорошо, как этого только ваше величество может желать.
— Настроение общества?
— Оно становится лучше день ото дня.
«Допрашивает, как хозяин управителя», — подумал Талейран. Нет, он не ожидал такого приема.
— Либеральные идеи?
— Нигде не проявлено столько либерализма, сколько во Франции.
Русский царь, самодержавный властелин, разумеется, не желал распространения либеральных идей во Франции. Дело было не в либеральных идеях, о которых будто бы заботился царь, а в опасности новой революции. Надо было в начале реставрации кое-что дать народу Франции, чтобы предотвратить взрыв народного гнева.
— Но… свобода печати? — с сомнением спросил Александр.
— Она восстановлена. Есть некоторые ограничения… года через два-три они перестанут действовать.
Александр хорошо знал, что даже эта самая скромная свобода печати досаждала Талейрану, привыкшему к безмолвию печати во времена Наполеона. Потому он и спросил о свободе печати.
Потом Александр спросил об армии.
— Она вся за короля… Сто тридцать тысяч под знаменами, и по первому призыву можно собрать еще триста тысяч.
И это тоже была ложь. «Хочет доказать, что Франция еще сильна…» В то, что армия за короля, Александр тоже не верил.
Он спросил о маршалах, служивших Наполеону, об оппозиции, но, даже не выслушав ответа, положил нога на ногу и сказал, глядя в сторону:
— Теперь поговорим о наших делах, — он сделал ударение на слове «наших». — Их надо кончить здесь.
— От вашего величества зависит, чтобы дела были кончены мирно и благоприятно для всех… если ваше величество проявит столько же величия души, как вы явили в делах Франции.
Александр оглянулся на Нессельроде и чуть сощурил глаза. Это была «улыбка глаз», которую знал Талейран. Александру очень хотелось сказать, что ни Людовик, ни Талейран
— Нужно, чтобы каждый получил то, что ему полагается.
— Если он имеет на это право, — сказал, упирая на слово «право», Талейран.
Александр снова сощурил глаза, и Талейран понял, что он хотел сказать: «Каналья! Ты смеешь говорить о праве?» Но царь только заметил, как бы вскользь:
— Я сохраню за собой то, что уже занял.
— Ваше величество, я надеюсь, сохранит только то, что ему принадлежит по праву, по закону.
Александр покосился на Нессельроде, — тот во все глаза смотрел на этого защитника права и законности — «Анну Ивановну», «кузена Анри», еще недавно с таким изяществом продававшего свои услуги.
Александр напомнил, что Франция побеждена, что не ее дело вмешиваться в его дела.
— Я действую в полном согласии с великими державами.
Но Талейран притворился, что не понял:
— Не знаю, считает ли его величество Францию в числе этих держав.
— Да, конечно. Но если вы не желаете, чтобы каждый получил то, что его устраивает, что же вы хотели бы получить?
Тут старый предатель возвел глаза к небу и торжественно возгласил:
— Для меня прежде всего право, закон, а потом уже то, что устраивает ту или иную державу.
Он терял спокойствие, он чувствовал, что Александр говорит с ним, как бы издеваясь. Он попробовал пробудить чувствительность в этом непонятном для него человеке, и, когда Александр со скучающим видом сказал: «То, что нужно для Европы, это и есть право», — Талейран снова возвел глаза к небу:
— Этот язык — не ваш язык, государь, ваше сердце отвергает его.
Но Александр даже не дослушал…
От парикмахера до самых близких людей никто не мог угадать, в каком расположении духа князь Талейран. Он умел, оставаясь спокойным, изображать гнев и, ласково улыбаясь, испытывать бешеную ярость. Он считал себя великим знатоком душ и еще раз решил пробудить чувствительность в Александре. Он повернулся лицом к гипсовому панно и, точно стесняясь своих слез, приник головой к стене, изображая страдание. Потом, задыхаясь от горя, воскликнул:
— Европа! Несчастная Европа! Неужели суждено, что вы ее погубите?
Но Александр глядел на него с любопытством, как смотрят на актера, играющего необычную для него роль, и сказал холодно и спокойно:
— Скорее война, чем я откажусь от того, что я занял.
Он мог бы продолжать говорить о жертвах, которые принесла Россия, о том, что надо позаботиться о безопасности ее границ, но царь слишком хорошо знал и слишком презирал своего собеседника. «Самая большая каналья века» продолжал играть роль: он поднял руки, потом бессильно опустил их, изображая подавленного и удрученного горем, как бы говоря этим жестом: «Не моя вина, если так будет…»