Россия 2062. Как нам обустроить страну за 40 лет
Шрифт:
Вся история Советского Союза – это история переселений. Кого-то репрессировали, кого-то отправили в ГУЛАГ, а кого-то – на комсомольскую стройку. Обычное дело, когда выпускник, к примеру, пензенского вуза ехал по распределению строить комбинат в Норильске.
С одной стороны, здорово – романтика. С другой – возможно, у тебя к этому времени есть жена и ребенок, ты берешь их на новое место. Но ты не можешь взять с собой бабушку, тетю, двоюродную сестру, а ведь именно они создают такое пространство, семейное лоно, которое и есть материальная, живая, корневая культура. Потому что ребенка воспитывают не только мама с папой, а еще и старшие двоюродные братья, тетя, с которой можно посекретничать. Существуют вещи, которые у папы сложнее
В традиционных обществах жизнь устроена именно таким образом. Вот этого переворота и культурной революции я, безусловно, хочу. И речь не об искусстве, хотя театр, музыка, живопись, кинематограф и отражают социальные процессы, о которых мы говорим.
Акимов: Вы можете масштабировать собственный опыт духовного преображения и сделать из этого систему, которая изменит страну, или ваш опыт сугубо индивидуален?
Бояков: И да и нет. Путь каждого человека, национальности, города, страны, культуры и эпохи уникален. В то же время в своей деятельности я учитываю эти уникальные примеры – мне интересно о них рассказывать, сравнивать с ними мой путь. Я ведь многого был лишен – мое детство прошло в обычной советской семье, где не было места истинной вере. Мой друг Николай Бреев, создатель прекрасного издательства «Никея», женат на Дарье Бреевой, дочери моего духовного отца. Колин отец – великий пастырь, духовник московского духовенства Георгий Бреев, недавно ушедший из жизни. И вот Коля с Дашей сидят у нас в гостях и говорят: «Это так сложно, когда ты родился в семье священника». А мы с Людмилой, моей женой, думаем: «Нам бы, ребята, ваши проблемы».
Степанов: В семидесятые – восьмидесятые годы большинство культурных людей, получивших образование в Советском Союзе, были убеждены, что западные ценности – это истинные ценности. Что в экономике существует невидимая рука рынка. А общество должно быть устроено определенным образом – как конкуренция между политическими партиями. Вы тоже разделяли эти убеждения и в девяностые годы были либералом?
Бояков: В девяностые я уже изживал свой либеральный генезис. А в восьмидесятые, когда я поступил в университет и впервые ощутил себя взрослым, – конечно, из меня это просто перло.
Возвращаясь к вопросу о том, могу ли я свой личный опыт воцерковления экстраполировать на страну, – не знаю. Не существует таких методик. Если мы начнем отправлять русских людей в Индию, боюсь, они не воцерковятся, а, наоборот, начнут петь «Харе Кришна». А если говорить об излечении от либерализма и почитания Запада, то это очень интересно, на эту важнейшую тему можно поговорить.
Сегодня мы находимся в состоянии войны с Западом. Мы сражаемся не с соседним государством, а с цивилизационной системой. Это настоящая война – гибридная, образная, ценностная. Это война за многополярный мир, за право быть собой. Не разбираться в ее истоках, в технологиях ведения этой войны и в технологиях определения врагов – значит проиграть битву за суверенитет. Мы внутри войны за право России быть Россией.
Раз уж мы начали говорить про семидесятые-восьмидесятые – конечно, это была культурная война. Советский Союз распался не из-за изменившихся цен на нефть и не из-за того, что какие-то шпионы подвели Раису Горбачеву к тому, чтобы под ее воздействием президент развалил Союз. И не из-за того, что Запад влиял на Ельцина. Да, эти персоны сыграли свою роль, но она была не определяющей. Страну развалили джинсы, кока-кола, пиво в банках, жвачка и рок-музыка.
Степанов: «Мерседес».
Бояков:
Акимов: Джинсы?
Бояков: Соглашусь: с джинсами как с символом западной культуры – беда. И, кстати, она продолжается по сей день. Это наше самое слабое место.
У нас существует убеждение, что главное – экономика, жилье, продовольствие, военная мощь, международная политика, причем каждой сфере соответствует свой суверенитет. Все эти суверенитеты у нас есть, но нет суверенитета символического, семиотического, культурного. Мы бесконечно слушаем западные мелодии. Даже когда песня исполняется на русском языке, ее строй, образ, структура – западные. Мы воспроизводим в фильмах про Великую Отечественную войну чуждые стереотипы: герои словно из голливудских фильмов, у них соответствующие голливудским стандартам поведенческие паттерны.
Америка – великая нация, и Голливуд – великая культура, никто не спорит. Западный протестантизм – потрясающий культурный феномен, создавший атлантическую цивилизацию, понастроившую корабли и захватившую весь мир. Но мы не морская цивилизация – мы цивилизация реки, ландшафта, бесконечной земли невероятной красоты. И этой красоте соответствует наша музыка, наш исконный русский сценарий, который выражен в каких-то корневых вещах. Мы просто его потеряли, и с этим надо разбираться.
Степанов: У советских историков были исследования про города допетровской эпохи – про так называемый русский ландшафтный живописный город. Они отмечали, что одной из особенностей более чем двухсот пятидесяти городов, построенных в XVII веке, было то, что они обязательно располагались вдоль рек. А дороги были не важны.
Бояков: Так реки и были дорогами… Не просто вдоль рек, а в устье, с Кремлем на стрелке. Как стоит Москва? С одной стороны Яуза впадает в Москву-реку. С другой была Неглинка – она впадала там, где стоит храм Христа Спасителя. Представьте: невероятный холм, с двух сторон – две реки, а третья делает петлю с островом, образуя Замоскворечье. Как же это красиво! Русский народный православный фэншуй.
Степанов: Эти города были названы историками ландшафтными, потому что у них было совершенно другое по сравнению с европейскими поселениями устройство. Европейский город – это такое выровненное пространство, отделенное стеной. Русский живописный город всегда распластанный, вписанный в ландшафт.
Бояков: И в этом городе неизбежно возникает другая музыка, другая сказка. Просто другая линия: ты не утыкаешься в тротуар или в каменный дворец, даже очень красивый, а всегда находишься в диалоге с небом, облаками, очередным холмом, за которым открывается другой холм. И попадаешь в абсолютно медитативное пространство русского путешествия – когда едешь, например, по Ополью, из Владимира в Переславль.
Этот ландшафт – самое волшебное, что я видел в жизни. Я не променяю его ни на какие Гималаи, прелести Тибета, африканские и латиноамериканские картинки. На это чудо отзываются вся душа, сердце, кровь, кожа.
Вижу, что к моему восприятию подключаются дети. Мы с женой действуем на них своими восторгами, остановками и фотографированием пейзажей, церквушек, стоящих иногда близко, иногда вдалеке. Они начинают понимать и чувствовать родное пространство. И тогда я начинаю верить в Россию и надеяться, что мои дети, которые выросли в доме, где есть икона и молитва за столом, молельная комната, ночной пасхальный праздник и следующая за ним светлая Пасхальная неделя, удержат в себе эту Россию и уже никогда ее не потеряют. И не совершат тех ошибок, которые в жизни сделал я.