Россия должна жить
Шрифт:
Он не мог перейти на сторону этого мальчишки с глазами хорька. Но не мог и спастись, дернув на себя указательный палец…
То, что боевик выстрелил, Александр понял, лишь когда ощутил резкий удар в грудь. «Сердце? Нет, правее», – подумал он, медленно оседая на брусчатку.
Еще видел, как мальчишка, рыча от радости, целится в голову. Но его рычание перекрыл рев солдата, одним прыжком оказавшегося рядом. Выбросил руки с винтовкой, проколол боевика, приподнял и сбросил.
«Пуля – дура, штык – молодец», – подумал Александр, теряя сознание.
Мария
Первая
В тот ноябрьский вечер Андрей вернулся поздно. Сказал, что надо еще посовещаться с военными чинами – те уже пришли в губернаторский дворец. Скоро был подан ужин: буфет с закусками. Мария понимала: мужу надо и посовещаться, и просто побыть с людьми, которых он хорошо понимал, и выпить с ними. Когда смута пойдет на спад, тогда можно и потребовать внимания. Но не сейчас.
Все же часа через полтора, по уже сложившейся привычке, взяла Митеньку и вместе с ним пошла к мужчинам.
Момент выбрала подходящий: гости только что побывали в курительном салоне – английском нововведении, устроенном в доме после рождения младенца. На столе стояли бутылки, рюмки, стаканы, валялись депеши и свернутая в трубку карта губернии.
Когда Мария входила, говорил прокурор:
– С манифестом никакого спокойствия. Прежде мужики просто грабили поместья. Теперь считают, что это им разрешено царским указом. Так и сказано в указе: что было барское, теперь народное.
Мария надеялась, что с ее приходом разговор прервется, муж поцелует Митеньку и пообещает скоро прийти. Но резко заговорил начальник губернской стражи – рядом с ним полупустая бутылка с коньяком.
– Андрей Аркадьевич, предлагаю действовать на опережение. Брать стражу, две телеги лозняка и в село. Собирать мужиков, спрашивать, что писано в царском манифесте. Как только кто-то скажет: барское имущество – наше, вот сразу, a devancer [2] , не дожидаясь грабежа, всех как сидоровых коз. Чтоб день не вставать, неделю не сидеть, месяц чесаться. И только так!
– Господа, – Мария не сразу поняла, что говорит именно она, так сразу стало тихо, – не лучше было бы попытаться ознакомить крестьян с манифестом? Зачитать его не только в волостях, но в каждом селе. Чтобы крестьяне убедились, что про помещичье имущество в манифесте ни слова.
2
В упреждение (фр.).
– Но крестьянство не поверит-с, – прервал молчание прокурор, – послушает и будет шептаться: господа настоящую царскую грамоту подменили.
– Пусть зачитают самые уважаемые люди: старейшины, сельский священник, учитель, – не сдавалась Мария. – Пусть те, к кому прислушаются, подтвердят…
– Убедили меня, мадам, – прервал Марию начальник конной стражи, – поступим гуманно. Пересечем не каждого, а каждого второго.
Собравшиеся расхохотались. «Согласились бы со мной, им бы возиться пришлось, – думала Мария, – а так посмеялись, и всё».
Не смеялся только муж. Мелькнула секундная улыбка солидарности, потом лицо стало суровым. Он сердился и на бестактного стражника, и на
Потом сухо сказал:
– Сюда заносит дым из курительной комнаты. Вам лучше поскорее удалиться.
Мария вышла. Думала: сейчас пойдет следом, выговорит, но скажет «спокойной ночи».
Не вышел, не сказал. И позже не зашел. Мария заснула одна.
Утром, когда оделась и вышла, выяснилось, что Андрей уже отбыл по неотложному делу, но вернется до полудня, к приемным часам. Марии было не по себе от непривычной ситуации. Не захотела ждать вечера, решила заглянуть в приемную залу. Лучше всего к часу дня, когда Андрей прервется на обед.
Так и сделала. Прогулялась с Митей в саду, пришла в ожидательный зал около часа. Не сразу заметила, что следом за ней идет скромно одетая черноволосая девушка в зеленом платье. Незнакомка шла ровным, почти солдатским шагом.
У дверей приемной залы стоял Иваныч, из всех наград больше всего гордившийся медалью «За защиту Севастополя». Вообще-то по нынешним беспокойным временам полагалось еще стоять и жандармскому офицеру. Но ревнивый Иваныч, со своим наметанным глазом на посетителей, считал, что достаточно и его одного. Говорил: или меня оставьте, или ставьте хоть жандармский взвод, а меня – в отставку. Андрей, полюбивший старого служаку с первого дня, пришел к компромиссу: жандарм дежурил на стуле возле гардероба.
Мария направилась к дверям. Девушка остановилась, открыла саквояжик. Сделала что-то внутри. И зашагала к дверям еще решительней и деревяннее, чем прежде. Казалось, в ее сумке сосуд с водой и она боится его расплескать при неосторожном шаге.
– Здравствуйте, Мария Георгиевна, – улыбнулся Иваныч. И еще шире улыбнулся Мите: – У-тю-тю! Тютю! Барышня, а вы…
Так увлекся «у-тю-тю», что не заметил, как незнакомая барышня, без объяснений, без росписи в журнале посещений, проследовала за губернаторшей. Но хотя и берегла невидимый бокал в сумочке, шла столь уверенно, что Иваныч так и не задал вопрос до конца, а идти следом, хватать за руку – не решился.
По пути в приемную залу Мария почти не думала про незнакомую девицу и ее странное поведение. Она ждала встречи с Андреем и одновременно боялась ее. Помнила вчерашний вечер: поджатые губы, взгляд, мгновенно ставший колючим. Больше всего боялась увидеть сейчас Андрея таким же.
Тогда она уйдет. Не будет сердиться, а просто дождется, когда он первый подойдет к ней.
На миг услышала чей-то голос: «Да как он смел так оскорбить тебя, да еще при всех! Ты не должна искать встречи с ним. Немедленно развернись и уйди! Пусть подойдет первый, попросит прощения сам».
Мария не сбавила шаг. Просто ответила – то ли голосу, то ли себе самой: «Он вчера был уставший. Нет, я не считаю себя виноватой. Мои слова не были дамской глупостью. Потом, когда он простит меня, я еще раз предложу зачитать манифест во всех селах. Даже там, где читали, ничего страшного, если второй раз. Но сначала помиримся».
Подумала, может, свести к шутке. Мол, если бы не была губернаторшей, сказала бы мне подружка, что в манифесте царь разрешает институткам жениться на гимназистах. И я непременно поверила бы в эту глупость. А еще можно вместе посмеяться над неграмотными мужиками…