Россия и большевизм
Шрифт:
Можно во всем сомневаться, только не в их чистоте. Есть ли между «обезьянами» чистые? Странный вопрос. Но, если даже есть, то это самые страшные. Тут одно из двух: или здоровые мерзавцы, или «чистые» душевнобольные; чем больнее, тем чище.
Чистота от здоровья, от юности, детскости, есть главное свойство «тех». Только что родились, открыли глаза, и уже влюбились в Прекрасную Даму — Конституцию. От них от всех «Апрелем пахнет»; им
Пушкин, самый здоровый человек, может быть, не только в России, но и Европе, недаром так жадно влечется к ним. Они его не приняли, как «нечистого», и, кажется, в этом не совсем ошиблись. Но он все-таки был с ними.
И долго буду тем любезен я народу,Что в мой жестокий век восславил я свободу…Конечно, не в оде «На вольность», а в песнях «Ариона».
Погиб и кормчий, и пловец;Лишь я, таинственный певец,На берег выброшен грозою…Да, надо быть сумасшедшею матерью, чтобы смешивать этот белый цвет яблони с тою кровавою грязью.
Между Пушкиным и Петром — вот где их место. Недаром, именно здесь, на Петровской площади, у подножья Медного Всадника, начинают они восстанье, как будто против него.
Добро, Строитель чудотворный!Ужо тебя…Как будто уничтожают его, а, на самом деле, продолжают.
Лик Наполеона — на современной Европе, лик Петра — на России. Но самодержавие после Петра только и делает, что стирает этот лик, заколачивает «окно в Европу», чтобы оттепельный ветер оттуда не растопил русского «вечного полюса». Они, дети Петровы, снова прорубают это окно.
Но кто же их Прекрасная Дама? Конституция — Республика? Нет, что-то неизмеримо больше. Сергей Муравьев повторяет молитву Чаадаева уже не на русском, восточно-православном, а на европейском, всемирно-христианском языке:
«Adveniat regnum Tuum.Да приидет царствие Твое».Русское самодержавие — ложная теократия, царство Божие с царем Кесарем вместо Царя Христа. Феофан Прокопович, сочинитель Духовного Регламента, знал, что делает, когда называл Петра «Христом, Помазанником Божьим». И Петр знал, что делает, когда на вопрос Феофана: «Ты ли Христос?» ответил: «Ты говоришь, что Я».
Знал и Сергей Муравьев, что делает, когда на тот же вопрос ответил: «Один Царь на земле и на небе — Христос. — Да приидет царствие Твое».
Но этого не могли повторить ни атеист Пестель, ни атеист Рылеев.
Религиозного противоречия, бездонно-зияющей пропасти между Сергеем Муравьевым и Рылеевым-Пестелем не вскрыл Декабрь, не вскрыл и Март. В эту пропасть и провалилась Россия.
И вот «Двенадцать» Блока — двенадцать «серых обезьян» — ведет как будто Христос, а, на самом деле, Другой. «Вы Меня не приняли; другой придет — его примете».
Минули годы, годы, годы…А мы все там, где были вы.Смотрите, первенцы свободы:Мороз на берегах Невы!Мы — ваши дети, ваши внуки…У неоправданных могилМы корчимся все в той же муке,ИЧто свершить? Русскую конституцию — республику? Надо сказать твердо, ясно и прямо: если все «завоевания революции» сводятся только к этому, то игра не стоила свеч. О, конечно, мы ускромнились — будем рады и этому! Но не стоило, воистину, не стоило ставить на карту судьбы мира, зажигать «всемирный пожар», чтобы получить русскую конституцию или даже буржуазно-демократическую республику. Нет, этим, только этим, мы не оправдаем себя, не оправдаем их.
Хотим — не хотим, русская революция больше, чем русская. Близок день, когда не только в России, но и во всем мире будет сказано или Христу, или Другому: «Да приидет царствие Твое»!
Дьявол украл у Бога правду общественную, «социальную». Надо отнять ее у дьявола и возвратить Богу.
Правда Божья общественная не откроется людям без откровенья Божьего. Но Божье откровенье есть и открытье души человеческой.
«Как летний дождь сойду Я на них, как роса — на скошенный луг». Откровенье Божье сходит с неба на землю вечными росами. А если и под ними душа остается пустою, то потому что опрокинута, как чаша вверх дном. Надо перевернуть душу. Вот настоящий «переворот», «революция» — уже не во имя Другого, а во имя Христа.
Хотим — не хотим, мы губим или спасаем не только себя. Мы должны сказать так, чтобы услышал весь мир: «Да приидет царствие Твое!».
Только этим мы оправдаем себя, оправдаем их.
О МУДРОМ ЖАЛЕ [22]
Строители Нового Дома, я хочу сказать вам два слова. Говорю как будто со стороны, не из Дома, а в Дом, но не потому, что я не с вами, а потому, что я человек поколения старшего, годами, — сердце не стареет. Только два слова, — следующие слова будут зависеть уже не от меня, а от того, как Дом ваш построится.
22
Впервые: Новый дом. 1926. № 2 (декабрь). С. 31–32.
Воля к мысли — вот мои два слова, и надеюсь, вы меня поймете с этих двух слов. Да и те, кто с вами, — я не сомневаюсь, что кое-кто будет с вами, и сейчас уже есть, — те меня тоже поймут.
Воля к мысли — ведь это и есть камень, заложенный в основание Нового Дома — «камень, пренебреженный зиждущими, но который сделается главою угла». Не оттого ли и рухнул наш Старый Дом, что он был основан не на этом Камне?
Воля к мысли скована сейчас в России такими цепями, каких мир еще не видал. Верно поняли ковавшие цепь, что не сковав мысли, не скуешь и России. Это очень страшно, но не удивительно: удивительнее и, может быть, страшнее то, что воля эта скована и здесь, среди нас — кем? чем? Как бы мы ни ответили на этот вопрос, ясно одно: с волею к мысли борется тайная, темная, но очень упорная и жадная воля к безмыслию. Там, в России, воля эта понятна со стороны сковавших цепь, а отчасти, и со стороны скованных: есть же такая мера несчастья, когда лучше не думать, потому что всякая мысль — только лишняя боль. Но ведь здесь, среди нас, бегство от мысли совсем не такое, и объяснить его нельзя ничем, если только не предположить самое страшное — что и здесь и там рука, сковавшая мысль — одна — видимая там, невидимая здесь…