Россия и Европа
Шрифт:
В самом деле, при системе дуализма немцы и мадьяры имеют очевиднейший интерес удерживать славян в политическом соединении с собою. Но представим себе, что федерализм принят за основной принцип австрийской государственности. Этим самым славяне получают преобладающее значение в австрийском союзе народов, а немцы лишаются своего господствующего положения и меняют его на положение подчиненное. Естественное стремление их к слитию в одну великую германскую нацию теряет свой единственные противовес, заключавшийся в господстве над несколькими миллионами инородцев, в подчинении которых германизму они видели свое высшее историческое призвание. Вместо того чтобы довольствоваться подчиненною ролью, не должны ли они будут стремиться всеми силами выделиться из союза, ничем их к себе не привязывающего,и слиться со своими германскими братьями,- и кто попрепятствует им делать это? Конечно уж не славяне, которые и по внутренним свойствам не стремятся к господству над иноземцами, а по интересам своим должны быть очень счастливы отделаться от тесного сожительства с немцами под одною политическою кровлей, ибо чрез это должно усилиться значение и влияние славянского элемента в союзе.
Но выделились ли бы немцы или нет из федеративной Австрии, какой смысл имел бы этот союз народов с преобладающею славянскою окраскою? Все живое, органическое должно заключать в себе внутреннюю сущность, смысл, идею - то, что мы
Политическое тело, будет ли то государство или менее тесный союз народов, может образоваться, до известной степени объединиться и соединиться под влиянием случайной временной цели внешней безопасности. Если угодно, и такого рода образовательный принцип можно назвать идеей государства, употребляя здесь слово "идея" не в настоящем, строгом смысле этого слова. Такую идею Австрийское государство действительно имело, как было показано выше. Но и это его значение, этот его внутренний смысл, этот суррогат идеи, некогда оправдывавший существование Австрии, давно уже улетучился, и вместо живого тела мы имеем только случайный политический агрегат, не распадающийся на части только по силе привычки, по косности, для преодоления которой не было еще достаточно сильного внешнего толчка.
Идея, животворящая государство, не есть какое-либо отвлеченное мистическое представление, а, напротив того,- нечто, живущее в сознании всех или огромного большинства граждан государства, поддерживающее его жизнь, существование, независимо от правительства, часто вопреки самым очевидным, самым вопиющим его ошибкам, и выказывающее все свое могущество в таких кризисах, когда административный или вообще правительственный механизм оказывается несостоятельным или даже, вследствие стечения неблагоприятных обстоятельств, совершенно останавливается и разрушается. Почти всякое государство, не лишенное жизненности, представляет в течение своей истории несколько таких примеров, в которых народ приносит все в жертву сознательно или инстинктивно живущей в нем идее и тем самым спасает ее и себя. Что заставило русских ополчиться на поляков в 1612 году, оставить и сжечь Москву в 1812-м, французов последовать за Иоанною д'Арк или выставить 13 стотысячных армий в 1793-м, испанцев - бороться с Наполеоном, наводнившим их страну своими войсками? Что заставило, наконец, самых венгерских славян и мадьяр восстать за Марию-Терезию, как не эта живущая в них государственная идея, которая в этих случаях и во множестве других действовала на миллионы точно так же, как действует начало самосохранения на отдельные личности? Но очевидно, что для проявления этого начала необходимо, чтоб организм был живой, т. е. чтобы он заключал в себе животворящую идею.
Выше старались мы показать значение народности как органа, посредством которого совершается прогресс человечества в едином истинном и плодотворном значении этого слова, и значение государства, хранителя народности и всех тех задатков развития, которые в ней заключаются, для возможно полного проявления всех сторон всечеловеческой жизни. Нам не нужно поэтому доказывать здесь вновь, что под идеей, образующей, объединяющей, животворящей и сохраняющей государство, можно разуметь только идею народности. В начале этой главы было также доказано, что историческая идея (или, лучше сказать, суррогат идеи), объединявшая и оживлявшая агрегат народов, подпавших по наследственному праву под владычество Габсбургского дома, уже более ста лет как перестала существовать; и теперь спрашивается, в чем может заключаться смысл австрийской федерации? Почему должны именно те народы, которые были соединены под скипетром Габсбургов, составить между собою союз на радость и горе, на жизнь и на смерть? Всякое общежитие (как отдельных людей, так и племен) непременно налагает на членов своих разного рода ограничения - стеснения, которые приходится сносить, обязанности, которым приходится жертвовать многим. Во имя чего будут сноситься эти ограничения и стеснения, во имя чего - приноситься жертвы? Историческая идея уже давно перестала существовать, и федерация, то есть полноправность и равноправность всех составляющих Австрийское государство народностей, возвратит каждой полную свободу распоряжаться своею судьбою. Всякий особенный интерес, несогласный с другими интересами, всякое влечение отдельных племен к родственным им политическим телам, русских к России, сербов к Сербии, немцев к Германии,- кем и чем будут они сдерживаться? В чем будет заключаться соединительная сила, которая с некоторым успехом могла бы противиться этим разъединительным силам, как теперь еще противится им старая привычка, подкрепляемая немецким и мадьярским господством? Запечатленная резким географическим характером страна, строго самою природою начерченные естественные границы, каковы, например, островное положение Англии, полуостровное - Скандинавии, Италии, Индии, могут иногда служить объединительными началами для народов; но где же естественные границы Австрии? Остается, следовательно, опять-таки только начало народное, этнографическое, которое действительно только одно и может служить прочною основою государственности, одно придает ему истинный смысл и значение. Но где же этнографическая основа австрийского агрегата народов? Преобладающее значение имеет в нем, без сомнения, элемент славянский;но, с одной стороны, достаточно ли он преобладающий, чтобы наложить славянскую печать и на несколько миллионов немцев, сильных своею культурою, навыком к долговременному политическому господству и, наконец, своею органическою связью с объединяющеюся Германией, и на несколько миллионов мадьяр, сильных своею политическою опытностью, привычкою к господствующей роли? О румынах, имеющих также поддержку в соседних румынских княжествах, даже и не говорю. С другой стороны, какое же основание ограничивать эту федерацию, с преобладающим славянским характером, теми лишь славянами, которые жили в странах, доставшихся по наследству Австрийскому дому? Не значит ли это проводить границу по живому телу?
Итак, австрийская федерация не имела бы за себя ни исторических, ни этнографических, ни географических причин бытия; как же можно надеяться, чтобы она могла жить действительно историческою жизнью, быть чем-нибудь иным, нежели одним из моментов разложения австрийского политического тела - и притом моментом, в сильнейшей степени ускоряющим это неизбежное событие?
Чтобы пополнить эти доказательства невозможности Австрии и в федеративной форме, бросим взгляд на практические результаты, которые необходимо должны бы были произойти от федеративного устройства Австрии. При самом лучшем, так сказать, идеальном решении этой задачи,- т. е. при полной равноправности народов, составляющих эту федерацию,- разнородность состава австрийского союза была бы такова, что тому или другому племени непременно приходилось бы совершенно напрасно
Отсутствие всякой внутренней основы, смысла, идеи в союзе или федерации австрийских народов заставило многих друзей славянства обратиться к более широкой мысли федеративного объединения австрийских народов с народами, несущими прямое или косвенное иго Турции. Этим путем исправляются многие неестественности в группировке народов; так, например, сербы Княжества соединяются с сербами Баната[23], румыны Молдавии и Валахии - с румынами Трансильвании под одну политическую кровлю; христианам Турции предоставляется, по-видимому, более светлая будущность. И - обстоятельство замечательное такого рода осчастливливающие славян планы не встречают того озлобленного сопротивления в общественном мнении Европы, которым обыкновенно встречается все могущее служить к освобождению, благоденствию и возвеличению славян. Даже и в политических сферах едва ли можно предвидеть сильное противодействие осуществлению такого плана - в свое время, конечно. Г-н Бейст, например, по всему, что слышно, не прочь бы усилить славянский элемент присоединением к Австрии Боснии и Герцеговины. Г-н Бисмарк также, при случае, ,не прочь бы был направить честолюбие Австрии на северовосточный угол Адриатического прибрежья и на низовья Дуная. Едва ли бы много стала возражать против этого и турколюбивая Англия. Что же касается до императора Наполеона[24]*, то и ему это было бы с руки по многим соображениям. Уже одно такое отношение европейских людей мысли и дела к этому, по-видимому, благоприятному для славянства плану делает его уже весьма сомнительным в моих глазах.
В самом деле, при отсутствии всякой исторической основы для такой комбинации, при отсутствии также и географических объединяющих условий, только национальные, этнографические требования могли бы заменить собою эти недостатки. Но и такую национальную идею, которая удовлетворяла бы этому, более обширному союзу разнородных племен, так же трудно отыскать, как и в более тесной, чисто австрийской федерации. Славянский элемент усилился бы, правда, несколькими миллионами сербов и болгар; но в такой же мере усилился бы и инородческий элемент - присоединением многих миллионов румынов, греков и рассеянно живущих турок. А главное, большинство славян все-таки оставалось бы вне славянского союза. Союз этот продолжал бы поэтому составлять случайную комбинацию, которая должна удовлетворять разного рода случайным и временным потребностям и соображениям, но не имела бы никакой действительной реальной основы, никакой внутренней причины бытия. В сущности, следовательно, и эта комбинация невозможна, потому что неразумна. Если посмотрим на дело с более практической точки зрения, эта неразумность и невозможность обнаружатся в еще более ярком свете.
В самом деле, почему мысль об усилении Австрии на Востоке не только не встречает себе сопротивления в Европе, но даже пользуется там почти повсеместным сочувствием? Присоединение к Австрии Дунайских княжеств, или Боснии с Герцеговиною, скоро привело бы всю Европейскую Турцию к совершенному разложению, и трудно было бы назначить предел, до которого могли бы простираться объединительные планы Австрии, так что первый шаг по этому пути угрожал бы образованием огромного государства с 50-миллионным населением, обладающего богатейшими странами. Казалось бы, что такая перспектива не должна бы быть приятною руководителям евпропейской политики; и без сомнения, она и была бы им очень неприятна, если бы такое огромное государство, обладающее всеми условиями физической силы, имело хотя бы малейшие задатки силы нравственной, которая одна только и животворит.
Чтобы понять, почему перспектива такого государства, вместо того чтобы пугать Европу, пользуется ее сочувствием, надо лишь вникнуть в те причины, по которым Турция пользуется таким же сочувствием в настоящее время.
Наш взгляд никто, конечно, не упрекнет в излишнем пристрастии к Европе: упрекнут многие скорее в недоброжелательстве к ней - и, однако ж, мы не возьмем на совесть утверждать, чтобы варварство, турецкие порядки, турецкое угнетение, турецкая безурядица сами по себе возбуждали сочувствие Европы. Симпатия эта - только страха ради славянска. Собственно говоря, ее и нет вовсе, а совершенно напротив, естественное человеческое сочувствие большинства и в Европе на стороне угнетенных; но оно подавляется политическим расчетом, страхом перед брезжущею на горизонте зарею славянского объединения, перед тем колоссальным соперником, который имеет восстать, если это объединение состоится. Турция составляет препятствие к возникновению всеславянского сознания - и поэтому только она и люба Европе. Но Европа не может не видеть, что Турция и турки дурно исполняют свою роль. Помнят ли читатели сцену из теперь забытого, а некогда делавшего много шуму романа Евгения Сю "Вечный жид", когда иезуит Роден упрекает иезуита Д'Эгриньи в неумении вести дела ордена, в употреблении грубых материальных средств и насилия там, где должна быть пущена в ход тонкая интрига, основанная на нравственных пружинах, не для того только, чтобы заставить наследников опоздать ко дню открытия завещания, но чтобы принудить их добровольно отказаться от баснословного богатства в пользу ордена? Таким Роденом, запасным иезуитским провинциалом, является в глазах Европы Австрия с ее католическим, немецким, мадьярским и польским элементами. Турция оказывается несостоятельною не только для обезнародения славян, но даже просто для удержания их в своей зависимости, так что на это дело Европа принуждена тратить свои собственные дипломатические, нравственные, религиозные, финансовые, а подчас и военные силы. Следовательно, вся надежда на Австрию. Не успешнеели поведут дело немцы и мадьяры, чем турки?