Россия и современный мир №2 / 2015
Шрифт:
Они учитывали то вновь возникшее обстоятельство, что в начале 90-х годов прошлого века сформировалась весьма заманчивая практическая возможность использовать опыт западноевропейских социальных государств не напрямую, а опосредствованно. В это время в некоторых странах ЦВЕ уже осуществлялся удачный эксперимент продвижения к рыночной экономике при учете теории и практики социального государства, его достижений и существующих проблем. Однако этот своеобразный опыт был проигнорирован. Представители правореформаторских сил, чрезвычайно озабоченные скорейшим прохождением «точки невозврата» от коммунистического прошлого, считали аксиомой, что успех
Не случайно, что в центре особого внимания оказалась польская модель «шоковой терапии». Для этого были некоторые основания. В Польше, как в России, пусть и в меньшей степени, существовали обстоятельства, каких не было, например, в Венгрии, в Чехии и Словакии. Экономическая ситуация в обеих странах определялась критическим товарно-денежным неравновесием. Требовались решительные действия, направленные на его преодоление. Однако в России стремившиеся к власти реформаторы правого толка, говоря о польском опыте, думали в первую очередь не об интересах дела, а о личных амбициях.
В итоге польская модель «шоковой терапии» в российском исполнении стала узнаваемой, главным образом, по наклеенной этикетке, но никак не по содержанию. Есть все основания утверждать, что между социально ориентированной рыночной экономической политикой, проводившейся в Западной Европе, и польской «шоковой терапией» было гораздо больше сходства, чем между «шоковыми терапиями» в российском и польском исполнении. Для доказательства этого сошлемся на одну маленькую, но существенную деталь. Польские руководители, готовя «шоковую терапию», четко заявили, что минимальная зарплата у них в любом случае не будет ниже 100 долл. США в месяц и выполнили свое обещание. В России же в первый месяц реформ, в январе 1992 г. даже не минимальная, а средняя зарплата составила 6,8 долл. США [3, с. 10].
Было и другое важнейшее обстоятельство, которое практически исключало возможность того, что взгляды сторонников социального государства смогут оказывать преобладающее влияние на формирование политического курса постсоветской России: они противоречили текущим интересам и потребностям выходящей на авансцену бюрократии. К началу 90-х годов, когда Россия встала перед фактом неизбежности реформ, в стране не было необходимого в переходный период ответственного государства, способного вырабатывать соответствующее переживаемому этапу нормы, а также надлежащих органов исполнительной власти, обеспечивающих следование им на практике.
Государственные органы все более заполнялись теми, кого мало волновала профессиональная деятельность в нем как таковая, но чрезвычайно привлекали карьерные возможности, понимание, основанное на опыте последнего времени, что исполнение распределительных и контрольных функций власти всегда может быть конвертировано в валюту. В итоге российская бюрократия становилась все менее профессиональной, все более многочисленной и безразличной к повседневным нуждам народа, но обладающей все большей властью.
Превращаясь в доминирующий слой общества, отечественное чиновничество стремилось к достижению двух основных целей: большего доступа к материальным благам в официальной и неофициальной форме и меньшей загруженности повседневной, требующей высокой квалификации, но не сулящей непосредственных материальных выгод деятельностью. При этом было весьма желательно, чтобы названные стремления и основанная на них политика вписывались в какой-либо признанный в мире бренд.
Естественно, что социальная проблематика, вопросы распределения и перераспределения находились под особым вниманием бюрократии, стремившейся закрепить за собой монополию на получение максимально большого куска общественного пирога. Однако усилия на этом направлении в некоторой степени ограничивались намерением хотя бы внешне соответствовать общепризнанной передовой социальной модели. Это заставляло значительную часть политических сил российского общества на вербальном уровне высказывать одобрение ее концепции, что в известной степени способствовало появлению в Конституции РФ 1993 г. 7-й статьи, в которой РФ провозглашалась социальным государством.
Во многих прежних и современных дискуссиях можно слышать тезис, что провозглашение России в Конституции РФ 1993 г. социальным государством было по меньшей мере преждевременным. В этой части действия принимавшей Основной закон элиты заслуживают реабилитации. Сама по себе такая «поспешность» отнюдь не была чем-то беспрецедентным. Вспомним, например, что когда ФРГ в своей Конституции 1949 г. объявила себя «социальным государством», она еще только выходила из послевоенной разрухи. Но в данном случае все свидетельствовало, что речь идет о желанной для народа и политической элиты страны цели.
Гораздо более веским основанием для критики является тот факт, что Конституция РФ 1993 г. принималась в принципиально иной по сравнению с западноевропейскими государствами общественной и социально-психологической ситуации. Следует помнить, что этот основополагающий документ обсуждался в ходе жесточайшего противостояния исполнительной и законодательной власти, приведшего к кровопролитному конфликту, окончившемуся в пользу первой из них. В этих условиях сторонники и противники включения в текст Основного закона статьи о социальном государстве приводили за и против такого решения множество аргументов, базировавшихся в основном на идеологических позициях, а также на соображениях понимаемой ими по-своему политической целесообразности.
Конституция РФ 1993 г. сама по себе была, с одной стороны, инструментом борьбы, а с другой – документом, закрепляющим победу бюрократии. Было бы странно, если бы она утверждала в жизни страны, как того требуют фундаментальные основы социального государства, компромиссные, конвергентные начала. В России мы имеем дело с негативной ипостасью конвергенции, ее антиподом, синтезирующим не лучшие черты социализма и капитализма, но порождающим конфронтационную модель развития общества. Она с неизбежностью возбуждает социальное недовольство, проявляющееся в разного рода конфликтах, среди которых особую остроту имеет напряженность по линии «бюрократия – общество».