Россия и Запад

Лавров Александр Васильевич

Однако это свидание не было столь спокойным, как можно заключить по тону этого письма. По ее посланию к Иванову от 18 августа мы можем восстановить, что оно обмануло ее ожидания:

Вячеслав Иванович, — я всю ночь и весь день о Вас думала, т. е. о Ваших словах. Вчера, когда у Вас сидела, так невыносимо было жить. — Как будто вместо сердца какой-то клубок боли был, — и Ваши слова были мне страшны и непонятны, — и еще страшнее и непонятнее, когда Вы молчали. <…>…всей душой отказалась от Вашего сада, потому что казалось, что умру от боли. <…> Вот сейчас вечер, такое тихое небо, — я сейчас вижу Вас, Невидимого <…> И если Вас нет, отчего от Вашей улыбки так светло и больно? — Пусть Вы «маска», — не все ли равно, — мне кажется, — всякий маска, — а Ваш дух сквозь Вашу маску меня ослепил, — и я не могу отделить одно от другого. И еще Вы говорили, что Вас, — как в Cor Ardens, — уже нет, что Вы «перегорели», но ведь я люблю Вас вечного, — а не перегоревшего, — и я, наверно, совсем и не вижу пепла, — а вижу один свет, — и люблю его, — и пусть я ослепну от него, если слишком слабо мое зрение [794] .

794

НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 17–18.

В конце августа и начале сентября Кювилье многократно пытается понять себя, истолковать стихотворение Иванова и его слова при встречах [795] . В обширном послании к нему от 20–24 августа впервые появляется новое имя литературного прототипа:

А я люблю Вас, как любила бы Иисуса, любила бы его дух, — и лицо-маску [796] , — ведь у него тоже «Маска» была? — Конечно, Вы на него не похожи, но это все равно. — И Гете бы я так любила. Вот на Гете, я думаю. Вы похожи. <…> Летом Бердяев написал мне что, — ах, все равно, — очень долго и трудно сказать. Но он понял, что надо меня просто любить, такую, какая есть, — если Вы можете такой любить меня, я стану такой, какой Вы захотите, чтобы я была. <…>…как понимаю Ваши слова о том, что ни один человек не может держать сердца другого!

795

Его основной образ сада души стал для Кювилье надолго основным интерпретатором их отношений: она его упоминает и в письме к Иванову от 18 августа («Вот сейчас мне снова страшно, я вошла в Вас, — и Вы мой сад, — и вдруг Вы обратитесь в пустыню, и я умру от жажды»: НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 19), и в письме-дневнике 20–24 августа (Там же. Л. 23), и 28 августа («Это

все в Вашем саду? — Я сейчас через вас иду»; Там же. Л. 27), и 13 сентября («Вы сад и я иду в Вас, — или Вы во мне идете, и я сад?» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21.4 об.). Появляется он и позже, см. в письме к Иванову от 20 октября 1917 г.: «Я помню, как Вы сердились на меня долго после „армянского“ вечера, — когда я с Бальмонтом „кокетничала“, — не говорили со мной, — и не хотели долго меня видеть. И теперь вот я иногда боюсь, что Вы за что-то ужасно рассердились и „отказались“ от меня. <…> Вы сказали раз, что держите меня за руку, — и если мне покажется, что Вы выпустили меня, чтобы я не верила, — и знала, что не выпустили. И Вы написали мне: „Смолкнешь, слышится в шорохе трав, — Кликнешь, — в эхо загорном: — ‘Иди!’“ — Вот иду, — боюсь, — но иду же! Мне кажется, Вы выпустили мою руку, — но я верю, что не выпустили <…>» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 24. 36–36 об.).

796

Видимо, намек на стихотворение Иванова «Лицо или маска?» (1905).

В дело идут и стихи друзей:

Вчера вечером <т. е. 22 августа> была у Сони Парнок, — она говорила летние стихи, — и Марина тоже, — таких мне не написать никогда! [797]

Через несколько дней, 28 августа, она сообщает, что пробует переводить ивановские «двустишия о розе», Сонины «Сафические строфы» и Тусино (Н. Крандиевской) «Любовь, любовь, небесный воин» [798] — одна любовная лирика!

Если для Иванова, видимо, кульминацией их отношений стало посланное ей стихотворение, то Кювилье попала на основной сюжет-интерпретатор не сразу. Постепенное нарастание немецкой романтической темы в ее письмах к Иванову, подспудное летом, становится все более явным. После появления имени Гете настал черед Гейне, стихотворение которого Кювилье выписала для Иванова на следующий день после посещения его 23 сентября 1915 года:

797

НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 21, 24, 24 об.

798

Там же. Л. 26 об. По ошибочным сведениям самой Крандиевской, стихотворение вошло в сборник «От лукавого» (М.; Берлин: Геликон, 1922), имевший, кстати, эпиграфом цитату из «Бесконченого» Д. Леопарди в пер. Иванова «И сладко мне крушенье в этом море». Его героиня боится, что копье небесного война минует ее, «надменнейшую из дев» (Крандиевская-Толстая Н. Дорога. Стихотворения. М., 1985. С. 75). Творческие связи Крандиевской и Иванова пока еще не заслужили внимания исследователей, а меж тем она была причастна уже к кругу «башни». Не исключено, что появление в ее стихотворении 1915 г. цитаты из того же стихотворения Иванова, что привлекло внимание и Кювилье, могло быть навеяно общением поэтесс друг с другом (ем.: «Взлетает дух, и нищ, и светел…», стих. «Мое смирение лукаво…», Там же. С. 76). Отметив еще одну перекличку между финальными строками ее стихотворения «Не с теми я, кто жизнь встречает…»: «Иду одна по бездорожью, / Томясь, предчувствуя, грустя. / Иду, бреду в селенье божье, / Его заблудшее дитя» (С. 47) — с ивановским «Ропотом»: «Свечу, кричу на бездорожьи; / А вкруг немеет, зов глуша, / Не по-людски и не по-божьи / Уединенная душа», можно поставить вопрос о роли сборника «Эрос» в становлении русской «женской поэзии».

Дома, ночь.

Как я Вас люблю, — как я Вас люблю! У Гейне (Вы его не любите) есть стихи, которые я знаю наизусть из Die Nordsee, «Der Phonix». — Мне хочется Вам все написать, — можно? [799]

Стихотворение Г. Гейне «Феникс» (1859) по своим ключевым образам (сад, сердце, роза, солнце, рефрен «Она любит его!») без труда встраивается в разворачивающийся сюжет [800] . Но гораздо более мощным аккумулятором смыслов явилась безответная любовь Беттины фон Арним к Гете, здесь влюбленную поэтессу посетило своего рода помрачение. Ночью 25 сентября 1915 года Кювилье писала Иванову:

799

Далее следует текст стихотворения в оригинале (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. Л. 20 об.).

800

Стоит заметить, что Ю. Веселовский переводил Гейне и писал о нем (Веселовский Ю. Несколько отголосков гейневского юбилея // Веселовский Ю. Литературные очерки. М., 1910. Т. I; Веселовский Ю. Стихотворные переводы. Гейне. Армянские поэты. Ибсен. М., 1898).

Сейчас вернулась домой, была у Сони <Парнок>, читала ей новые стихи, и вдруг <она> сказала: «Майя, Вы должны прочесть письмо Бэттины Арним к Гете». Марина мне всегда говорила о ней, и Макс, что я на нее похожа. И Соня дала мне переписку ее, и я открыла где-то в середине, и так испугалась, что заплакала [801] . — Ведь все это я писала — Вам — Милый, Вы узнали меня? Вот открыла. Каждое слово мое! — «Wenn ich nur auch zu dir Kommen wollte, w"urde ich den rechten Weg finden? Da so viele neben einander herlaufen, so denke ich immer, wenn ich an einem Wegweiser vor"ubergehe, und bleibe oft stehen, und bin traurig, dass er nicht zu dir f"uhrt; und dann eil’ich nach Haus‘ und mein‘, ich h"atte dir viel zu schreiben! — Ach, ihr tiefen, tiefen Gedanken, die ihr mit ihm sprechen wollt, — kommt aus meiner Brust hervor! Aber ich f"uhl’s in alien Adem, ich will dich nur locken, ich will, ich muss dich sehen». [802] —

«und Abend, wenn ich m"ude bin und will schlafen, da rauscht die Flut meiner Liebe mir gewaltsam ins Herz» [803] — «Нет, я дальше не могу, — я буду плакать всю ночь, — ты узнал меня, узнал? — Открой эту книгу, — „Dein Kind k"usst dir die H"ande“ [804] — о Гете, Гете! — Сейчас, сейчас будь близким, смотри, как кружится у меня сердце, — я люблю тебя, я твое дитя, — Бэттина! Скажи мне так, как сказал тогда: „Mein Kind! Mein artig gut M"adchen! Liebes Herz“ [805] — Ведь я помню, я вспомнила, — и ты тогда мало любил меня, — теперь больше люби, — вот я с тобой. — Я помню, как села тебе на колени в первый день, как увидала тебя, оттого с тех пор так тяжко быть другой, — не целовать при всех твоих рук прекрасных, — не говорить тебе — Ты. А вот я буду, опять. Не сердись, — так хорошо, так легко. Отчего не надо? — Я твое сердце — ты мне позволишь? только хочу тебя любить, — для тебя умереть, — хочешь? Господи, как не страшно говорить тебе „Ты“! — Совсем не страшно. Ты смеешься? — Ты милый, — и ты большой, — самый милый и самый большой, самый прекрасный, самый умный, самый — все. <…> Но я хочу самого тебя, живого, — позови меня к себе, — только не когда другие есть, — а только меня, как раньше. — И сделай, чтобы я опять могла быть Бэттиной, а ты Гете, и не брани меня, если сердишься, — я боюсь» [806] .

801

В связи с историей внимания цветаевского круга к творчеству Беттины К. М. Азадовский совершенно справедливо указывает на статью А. Герцык «История одной дружбы» (Северные записки. 1915. Февраль. С. 128), представлявшей, по сути, предисловие к переводу нескольких писем Беттины к К. Гюндероде, а также на важность этой фигуры для отношений Цветаевой и Парнок весны того же года (см.: Азадовский К. М. Цветаева, Рильке и Беттина фон Арним. С. 63). К этому необходимо добавить: внимание старшей из Герцык было привлечено к дружбе Беттины с покончившей с собой подругой-поэтессой уже за десять лет до этой статьи, когда она под своим обычным псевдонимом «Сирин» опубликовала в «Весах» рецензию на немецкое переиздание их переписки, которую начала и закончила мыслью о современности как самой фигуры Беттины, так и ее идей («ценный и нужный нам дар», «слова <—> безумно близкие», «книга <…> нужна и близка всем нам»; Весы. 1905. № 68, 70). К этому материалу добавим появление перевода двух писем Беттины к Гете в антологии: Любовь в письмах выдающихся людей XVIII и XIX века / Сост. Ан. Чебо-аревской, предисл. Ф. Сологуба. М., 1913. С. 61–65.

802

«И даже если бы я захотела придти к тебе, как бы я нашла нужную дорогу? Ведь сколько их тут, уходящих вдаль, так думаю я всякий раз, проходя мимо дорожного указателя, а то остановлюсь и запечалюсь оттого, что он не показывает мне дорогу к тебе, и тогда я спешу домой с мыслью о том, как много всего мне нужно тебе написать! — Ах, вы, глубокие, глубокие мысли, мечтающие побеседовать с ним, выходите из моей груди! Но я чувствую всеми фибрами, я хочу только одного — заманить тебя, я хочу, я должна тебя видеть» (нем.); цитату из письма Беттины к Гете от 18 августа 1808 г. приводим с сохранением некоторых особенностей ее правописания; см.: Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde // Bettine von Arnim. Werke und Briefe in vier Banden. Frankfurt am Main, 1992. Band 2. S. 224.

803

«и вечером, когда я, усталая, пытаюсь заснуть, поток моей любви рокочущей волной захлестывает мое сердце» (нем.); цитата из письма Беттины от 13 августа 1807 г., см.: Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 111. Используя этот образ, Бетгина намекает на центральные метафоры посвященных ей сонетов Гете в письме от 7 августа, на которое настоящее является ответом (Ibid. S. 89).

804

«Твой ребенок целует твои руки» («Dein Kind k"usst Dir die H"ande»), подпись под письмом Беттины к Гете от 21 августа 1807 г., см.: Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 115.

805

«Дитя мое! Послушная моя, славная девочка! Добрая душа!» (нем.) Цитата из первого письма Беттины к Гете от 15 мая 1807 г., где она вспоминает слова, сказанные им при знакомстве с ней (Bettine von Amim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 87).

806

НИОР РГБ. Ф. 109 Карт. 28. Ед. xp. 20. Л. 27, 27 об. Видимо, к этому времени относится и ее стихотворение из сборника «Над пеной»: «О Goethe! C’est moi, Bettine, / Ton enfant, ton coeur, comme alors» («О Гете, это я, Беттина, твой ребенок, твое сердце, как тогда», франц.).

Назавтра, в 1 час дня 26 сентября, Кювилье переписывает финал из послания Беттины от 16 мая 1807 года к матери Гете, «госпоже Советнице»; текст начинается словами «Mit diesem Billet ging ich hin…», и в нем описана первая встреча Беттины с Гете. Слова первой фразы «с этим билетом я пошла далее» подразумевают рекомендательную записку, которую Беттина получила от поэта Виланда (Wieland) — с ним она кокетничала («не могу Вас вспомнить — вероятно, я Вам приснилась») 23 апреля (дата под запиской) [807] . Беттина сняла с нее копию, которую также передала матери Гете, и из нее мы узнаем еще одну важную деталь: она является внучкой французской писательницы Софии Лярош (Sophia la Roche, 1731–1805), у которой часто гостила в Оффенбахе, а ее мать Максимилиана была некогда предметом гетевского увлечения, и Беттина читала его письма к ней [808] . Описание первой встречи Арним с Гете могло напомнить первый приход гимназистки Михайловой-Кювилье — но не только к Иванову, а и к Волошину, когда она в смущении не могла вымолвить ни слова [809] . В ожидании Гете Беттина совершенно смутилась, а когда он вошел, потерялась и замолкла. Поэт решил, что испугал ее, и об этом был его первый вопрос, но девушка оставалась безмолвной. После паузы поэт завел светский разговор, поинтересовавшись, прочитала ли она в газетах известие о смерти их дорогой графини Амалии. На это Беттина сразу перешла in media res: газеты читать у нее терпения не хватает, а в Веймаре ее интересует только сам Гете. «Вы добрый ребенок», — растерялся тот; тут Беттина, обнаружив, что не может усидеть на месте, вдруг сообщила об этом поэту и спрыгнула с софы. «Чувствуйте себя как дома». После этого она, надо понимать, на правах ребенка-непоседы упала ему на шею. Посадив на колени (что Кювилье и вспомнила в письме к Иванову), он «заключил меня в свое сердце» («schloss mich an’s Herz»), тут наступила тишина, все

исчезло, и годы прошли в томлении по нему («Jahre waren vergangen in Sehnsucht nach ihm»), она заснула на его груди, а проснувшись, начала новую жизнь [810] . Интересно, что Беттина использует то ключевое для сентименталистской и романтической психологии понятие влечения или томления, которое увековечено в стихотворении И.-В. Гете «Selige Sehnsucht». Напомним, что «сладкая тоска», «блаженное томление» владели душой и кружили сердце Кювилье уже летом 1915 года. Отношение Беттины к Гете помогло ей понять собственные чувства: «— Мне страшно, — я не могу жить! <…> …и вот я себя вспомнила, я поняла эту странную свою любовь!» — писала она Иванову. Она отождествляла протагониста сочинения фон Арним с Ивановым до полного слияния; обращаясь к нему на «ты» и упрашивая его ответить наконец на письма, она замечает: «Знаю, ты занят, занят, еще более, чем когда министром был, пожалуй, но все-таки можешь» [811] . Разумеется, министром был Гете, а нашему герою, еще ни разу не побывавшему на госслужбе, только предстояло поработать чиновником Наркомпроса.

807

Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 25.

808

Эта информация, кстати, сообщалась и в примечании к публикации А. Герцык (Северные записки. 1915. Февраль. С. 119).

809

Это свое качество она сохранила надолго: Р. Роллан писал Горькому, что когда Кудашева пришла к нему забрать подарки для французского друга летом 1931 г., «…она так растерялась, так смутилась, что не посмела с Вами поговорить» (Архив А. М. Горького. С. 203).

810

Сознаемся, что для поиска и дальнейшего пересказа этого фрагмента мы, в том числе, пользовались английским переводом, вышедшим в год смерти автора: Bettina Arnim. Goethe’s Correspondence with a Child. Boston, 1859. P. 18–19. В других письмах Беттина описывала встречу без этих красочных подробностей, а сам Гете оставил в дневнике лишь скупое упоминание о ней, см. подробнее: Древиц И. Беттина фон Арним. Биография. М., 1991. С. 55–58. Критическая оценка «Переписки Гете с ребенком», наглядно показавшая, сколь свободно Беттина обращалась с наличными документами, была осуществлена только в 1905 г. В. Эльке (Oehlke).

811

НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 29 об. — 30.

Здесь необходимо отступление, чтобы наметить тот контекст, который может отчасти прояснить основания для столь полного отождествления собственной биографии с сюжетами из переписки Беттины и Гете. Помимо общих свойств их характеров [812] , схожими были и некоторые особенности их поведения. Например, очевидно, что писание писем имело важнейшее значение в жизни Кювилье, а их объем и нередкая путаница с датами говорит о том, что оно занимало и немало времени. Архивист, квалифицировавший — по внешним признакам — документ в ивановском фонде Пушкинского Дома как дневник, был совершенно прав: она садилась за одно и то же письмо по несколько раз в сутки, порой затягивая отправку на несколько дней, и тогда оно volens nolens превращалось в дневник. Совершенно так же, хоть и не столь часто, поступала и Беттина (и, между прочим, Е. О. Кириенко-Волошина), она завершила издание своей переписки с Гете собственным дневником, который озаглавила «Книга любви» и каждая запись в котором представляла собой обращения или своего рода послания к нему [813] . Свое письмо-дневник Кудашева не всегда доверяла почте, но приносила адресату лично, и это уже означает следование не только форме, но и бытовому использованию дневниковых текстов: ведь давать читать свои дневники с интимными, непроизносимыми face en face признаниями было нормой поведения [814] . Обращает на себя внимание графика писем Кювилье: тире, имевшее репутацию «дамского», эмоционального знака [815] , порой заменяет в них почти любой пунктуационный знак, до финальной точки включительно; появляются и несколько тире подряд — для обозначения эмоциональной паузы, невыразимой словами. Беттина не только пользовалась, хотя и меньше, нервным скоплением тире в тексте, но и постоянно соединяла, как и Кювилье, тире и двоеточие или тире и точку с запятой, вводя читателя в некий эмоциональный тупик. Если сближение эпистолы и дневника не столь уж редко в культуре рубежа веков [816] , то совокупность всех перечисленных особенностей напоминает нам эпистолярный стиль другого, неизмеримо более важного для Иванова человека — А. Р. Минцловой. Контекст сентименталистской и романтической культуры объединяет поведение этих эксцентричных женщин [817] .

812

Например, любить человека, несмотря на противодействие друзей (см.: Арним Б. Книга любви // Сын Отечества. 1838. Т. 11. С. 58).

813

Кстати, единственный достаточно обширный фрагмент из этой книги, который в извлечениях был переведен на русский уже на третий год после ее выхода, представлял собой именно этот дневник. Его переводчик, Бакунин, в примечании к публикации извещал читателей, что эта «замечательная и наделавшая столько шума в Германии переписка с Гете (Goethe’s Briefwechsel mit einem Kinde, Берлин, 1835 г. 2 ч.) переведена на Русский вместе с Дневником, и вскоре будет напечатана» (Беттина Арним. Книга любви. С. 85), однако издание так и не увидело свет.

814

Показательно, что начало внутреннего расставания Н. Крандиевской с ее первым мужем выразилось в неприятии этого жеста, когда он, как это и было принято, вручил жене свои записи, которые вел в разлуке (Крандиевская– Толстая Н. Воспоминания. Л., 1977. С. 106–107).

815

Ср., например, в письме М. Цветаевой к В. Розанову от 8 апреля 1914 г. восхищение тем, что тот эмоционально, а не логически пользуется этим знаком (Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 126).

816

Укажем в этой связи на обе дореволюционные книжки А. Цветаевой: «Королевские размышления» (1915) и «Дым, дым и дым» (1916). Кроме этого, ближайшего к Кювилье, контекста, следует также упомянуть писательскую практику Л. Д. Зиновьевой-Аннибал: для нее письма зачастую служили зерном, из которого далее могла вырасти художественная проза, см. об этом подробнее в: Богомолов Н. А. Письмо — дневник — устная новелла — проза // Богомолов Н. А. Сопряжение далековатых. М., 2011. С. 90–99. См. также обращение к этой теме в другой работе ученого: Богомолов Н. Текстологические проблемы творчества М. Кузмина // La «seconda prosa». «Вторая проза». Русская проза 20–30-х годов XX века. Trento, 1995. С. 135–139). Несмотря на то что явным образцом для такого поведения является именно творчество Беттины фон Арним, найти работу, где бы это было проанализировано, пока не удалось ни среди трудов по истории дневникового жанра (см.: Носке G. R. Das europaische Tagebuch. Wiesbaden, 1963. S. 221), ни среди работ более общего плана (см.: Lejeune P. The «Journal de Jeune Fille» in Nineteenth-Century France // Lejeune P. On Diary / Ed. by J. D. Popkin and J. Rak. Manoa, 2009. P. 129–143, а также: Paperno I. What Can Be Done With Diaries? // Russian Review. 2004. Vol. 63. № 4. P. 561–573).

817

Их характер мог бы стать благодатным материалом для тех авторов, которые занимаются так называемой «историей эмоций»: Российская империя чувств. Подходы к культурной истории эмоций / Под ред. Я. Плампера, Ш. Шахадат и М. Эли. М., 2010.

Первое появление имени Беттины у Кювилье относится уже к периоду ее влюбленности в Волошина. Еще в самом начале знакомства, зимой 1913 года, она разыгрывала ситуацию отношений большого старшего поэта с маленькой девочкой. Но мы знаем, во-первых, ее реальный возраст [818] , а во-вторых — ее письмо к Волошину, написанное во время занятий в гимназии, в 10 часов 29 января 1913 года:

Сейчас меня вызывал учитель (у нас урок русского языка) — Знаете, я прийду <так!> к Вам, как Бетина <так!> к Гёте — если посмею — Вы не рассердитесь? [819]

818

Письмо от 24 января 1913 г.: «Раньше я Вас любила потому, что Ваши стихи так красивы, — и Ваша душа, а теперь еще потому, что Вы приняли меня в свою душу, и согласны быть моим другом, хотя Вы большой поэт, а я — „маленькая девочка“» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1032. Л. 11). О том, что с Волошиным Кювилье познакомилась накануне своего 18-летия (а отношения с Ивановым развернулись соответственно через два года), говорилось выше; здесь же отметим, что и к Беттине, которой на момент знакомства с Гете было 22 года (она родилась в 1785-м), это определение отнести никак нельзя. О том, как немецкая писательница «фикционализировала» свой возраст, см., в частности, в: Древиц И. Беттина фон Арним. С. 23. Ср. у ранней Цветаевой: «И остаться помоги мне / Девочкой, хотя женой» (стихотворение «Из сказки — в сказку», Цветаева М. Стихотворения и поэмы: В 5 т. Т. I. С. 134).

819

ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1032. Л. 24.

Позднее, в письме от 26 апреля, тоскуя по уехавшему Волошину, она вспоминала эту встречу:

Помню, когда я была у Вас второй раз, Вы читали мне стихи Марины, и мне стало так грустно, потому что я Вас любила и думала, что Вы не узнаете и меня не любите, — и когда я сказала Вам, что мне грустно, Вы гладили мне руку и мне еще больше хотелось плакать «и поцеловать Вашу руку» — (помните, я написала Вам?) — Потом я один раз хотела притти <так!>, как Бетина, и не посмела, — и написала это Вам, и на другой день ужасно боялась — И когда вдруг поцеловала Вам руку, то так испугалась, что до сих пор не помню, как это случилось [820] .

820

ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1033. Л. 25.

Логичным будет предположить, что о творчестве фон Арним гимназистке Михайловой рассказывал уже Ю. Веселовский, хотя в опубликованных книгах ученого ее имени обнаружить не удалось [821] . С другой стороны, если довериться памяти А. Цветаевой, ее сестра перечитывала Беттину и восхищалась ею уже в сентябре 1912 года — накануне знакомства с Кювилье [822] .

Но еще более интригует упоминание Кювилье вместе с голубым цветком Новалиса и топоса сада души (в письме к Волошину от 4 февраля [823] ):

821

Наиболее известные очерки были собраны им в два тома «Этюдов по русской и иностранной литературе» (М., 1913 и 1918; второй целиком посвящен «западноевропейским писателям и еврейству», как значится на второй странице титула), а также в двухтомник «Литературные очерки» (М., 1910). Некоторые статьи последней книги посвящены авторам европейского романтизма: Гейне, Леопарди, Байрону, Шиллеру и др.

822

Цветаева А. Воспоминания. С. 516, 518. Пометы Цветаевой на немецком издании «Переписки» дают повод предположить, что она читала ее не позже 1909 г. (см.: Саакянц А. Из книг Марины Цветаевой // Альманах библиофила. М., 1982. Вып. 13. С. 103–104; впрочем, такое предположение уже высказано М. Боровиковой в ее студенческом докладе, с текстом которого, благодаря любезности автора, нам удалось ознакомиться). Свидетельств о важности этого текста для поэтессы можно найти сколько угодно. Например, в наброске для предисловия к книге своей прозы она назвала «Переписку Гете с одним ребенком» «житейски-спорной (в божественности своей — бесспорной) женской книгой», связав год выхода ее — 1835-й — и своей собственной столетним периодом (Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради / Подгот. текста, предисл. и прим. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шевеленко. М., 1997. С. 319).

823

Его история сейчас нас не занимает, хотя национальный корпус русского языка подсказывает, что из авторов рубежа веков этот топос можно найти у М. Кузмина («Любим тобою я — так что мне грозы?», 1904–1905) или Эллиса («Курятся облака, померкнул блеск лазури», 1904). Трудно сказать, насколько Кювилье была тогда в курсе его адаптации к теме излияний «женской души», например, в сборнике Л. Вилькиной «Мой сад» (1906). Отметим, что символика небесного цветка как символа духа (der Geist als ewige himmliche Bl"ute) не чужда и Беттине (см.: Арним Б. Книга любви. С. 82; Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 449).