Россия молодая. Книга 1

Герман Юрий Павлович

Когда у Рябова выдавалось свободное время, он подсаживался к старому кормщику, выспрашивая его обо всем, что тот испытал на своем веку, внимательно слушал поучения.

– Во льды попадешь – не робей! – учил Мокий. – Что плохому по уши – удалому по колена. Ты льдов берегись, а коли попал – не робей. Торосья идут, визг, стон, одна дума – живым не протолкаться. А ты той думе ходу не давай. Лодейные наши мастера люди головатые, от дедов строят суда так, что раздавить их трудно, днища-то примечал, какие? Словно яйцо! Вот и размышляй. Да ведь не впервой тебе – бывал тертым, тогда вместях попали... Далее

слушай: ежели зазимуете, мой тебе совет, детушка: всю ватагу в великой строгости держи, чтобы люди сном не баловались, али тоской-скукой. Пожалеешь – похоронишь. Народ наш промысловый недаром об зимовьях со скорбью сказывает: люди мрут – нам дорогу трут, передний-де заднему – мост на погост. Строгость, Иван Савватеич, в беде первое дело.

Рябов вдруг засмеялся.

– Чего веселишься? – удивился дед Мокий.

– Как мы в запрошлом году с тобой, дединька, зазимовали, вспомнил! – сказал Рябов. – Повалился я тогда спать, а ты меня веревкой, веревкой...

Дед тоже засмеялся, добрые морщинки собрались возле его глаз.

– Осерчал ты в ту пору...

– Осерчал, да живой остался. А ты меня, дединька, погнал моржовое сало беречь...

Мокий засмеялся пуще:

– Было, было. Повадился к нам ошкуй моржовое сало пить...

– Пудов пять зараз тот медведь выпил! – сказал Рябов. – Я его, клятого, свалил, а ты сразу с бочкой. Переливать, дескать, обратно, пока горячее...

Подошел Кочнев, спросил:

– С чего смехи-то?

– Да вот ошкуя вспомнил! – сказал Рябов. – На Новой Земле дело было. Что ж, скоро ли пойдем, господин лодейный мастер?

Кочнев подумал, ответил не сразу:

– Надо бы к воскресенью.

...В ночь на субботу все шесть лодей – три новые и три старые – были готовы к дальнему морскому пути. Монастырский отец оружейник выдавал служникам-промышленникам снасть для боя моржей по счету, – железо ценилось дорого. Другие служники вереницей несли на суда двухгодовой запас – муку в кулях, бочки с крупами, соль, масло. На лодьях в каютах-казенках ради сырой погоды топились печи; люди, готовые к выходу в море, уже жили не на берегу, а на судах.

Рябов, в накинутом на широкие плечи суконном кафтане, в рыбацких, до бедер, юфтовых, промазанных ворванью сапогах-бахилах, в вязаной фуфайке, стоял у сходен, негромко разговаривал с мальчиком подростком лет четырнадцати. Мальчик был в порыжелом подрясничке, в скуфейке, черные его глаза горячо смотрели на Рябова.

– За кулями и схоронишься! – говорил Рябов. – Никто тебя, детка, не приметит. Заснул на лодье, а как в море выходили – не услышал. Всего делов...

Мальчик кивнул черноволосой головой и спрыгнул на лодью.

– На корму иди! Слышь, Митрий? – крикнул Рябов.

Мальчик, хромая, скрылся за бочками и кулями.

– Загрызут его здесь! – сказал Рябов Мокию. – Толмачит на иноземных кораблях, а какая парню польза? Он толмачит, а что денег заплатят, то – на монастырь. Прошлое лето, как мы в море ушли, он здесь вовсе оголодал...

Мокий вздохнул:

– Сирота, кому не лень, тот и по загривку. Выучится – добрым мореходом станет.

– Он и то грамоте обученный, – сказал Рябов. – И письменный, и компас знает. Где в море перевал, где курс сменяем, глядишь, напишет, а после и прочтет. И себе добро, и другим

не без пользы.

Утром, в воскресенье, после того как отстояли молебен для плавающих и путешествующих, келарь подошел к толпе служников, поклонился, попросил к отвальному столу – не побрезговать дедовским обычаем. Стол был поставлен в монастырской трапезной – это означало выход в море, прощание со своей землей надолго. Под образами в красном углу сел только нынче приехавший лодейный мастер Корелин Иван Кононович, славящийся своими лодьями по всему Беломорью, справа от него келарь Агафоник, слева дед Мокий, рядом с ним Кочнев – ученик Ивана Кононовича. Инок у налоя прочитал молитву, Рябов шепнул Кочневу:

– Все молятся монаси! А как вдовам рыбацким мучки али маслица – не дождешь!

После молитвы послушники, опустив глаза, налили из глиняных кувшинов водку в кружки – рыбакам и промышленникам, кормщикам и лодейным плотникам. Выпили по единой – первой, народ заговорил бойчее, языки развязались, посыпались шутки.

Попозже, когда народ расшумелся, дед Мокий громко спросил у келаря Агафоника:

– А ведаешь ли ты, отче, как гуси летят в поднебесье?

Монастырские служники сразу затихли, ожидая шутки, но дед смотрел на келаря невесело, почти сурово.

– Летят и летят, как от господа велено! – ответил келарь.

– То-то, как велено! Крылья раскинут, носы вперед, ну и летят! Верно, летят прямиком! И артель свою, ватагу, завсегда вожак ведет...

В трапезной стало совсем тихо, народ посматривал то на Мокия, то на молодого Рябова.

– И быть вожаком в ихнем деле – самому сильному, ловкому, смышленому, иначе вожак первым в океане-море от устатка повалится, – так говорю? Далече лететь из теплых краев, отче, к нам – на Колгуев, да на Моржовец, да на Вайгач, ох, далече. Суди теперь сам – куда обитель твоя нас посылает! Не в близкие места. На Новую Землю идти морского дела старателям, на Матку. Тебе отсюдова-то все видится близко, а мы знаем – не впервой туда парусом бегаем... Вожак ватаге надобен.

– Тебе и быть первым кормщиком, – осторожно ответил Агафоник. – Как хаживал – так и ныне пойдешь.

– Нет! – покрутил сивой головой Мокий. – Отходил я свое, отче.

И, оглядев застолье, дед громко, суровым голосом спросил:

– Люб ли вам, братцы, первым кормщиком Рябов Иван сын Савватеев?

Люди отвечали не торопясь, один за одним, спокойно, вначале старики, потом кто помоложе.

– Люб Иван Савватеич! – сказал рыбак Копылов.

– Хорош малый, люб! – кивнул черный, с острым взглядом кормщик Нил Лонгинов.

– Люб!

– Ставить кормщиком над ватагой!

– Люб нам Иван сын Савватеев!

– Отец его первым кормщиком ходил, нынче – ему...

– Пусть ответ говорит!

– По обычаю, как повелось!

– Как от дедов на Беломорье заведено!

Рябов встал с лавки, упершись могучими руками в стол, поклонился народу на три стороны, поблагодарил всех тех, с которыми не раз хаживал в море, сказал, что велика ему честь. Народ загудел, что просит честь принять. Рябов молча поворотился к деду Мокию, который с волнением ждал этой минуты. Много лет тому назад другой старый кормщик так же передавал артель молодому Мокию, как нынче дед Мокий будет передавать ее Рябову.