Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
– Отойди, Сильвестр, не мешайся для бога, отдавят тебе напрочь ноги, вишь медведи какие...
И, растолкав матросов, сам взял в руки белый ствол дерева, подержал на весу и ровно опустил в яму. Шестью заступами, споро, вперебор, начали кидать черную, влажную землю.
– Чтобы выросла, да с моря видна была корабельщикам – берег, Россия, – натягивая кафтан, сказал Петр. – Будет видна али нет, Сильвестр?
– Будет, государь, да не нынче! – задумчиво ответил Иевлев. – Покуда разрастется, чтобы над цитаделью подняться. Нескоро, я чай! Нам не увидеть...
– Нам
Сильвестр Петрович вдруг улыбнулся.
– Чему смеешься? – удивился Петр.
– Давеча, как сей первый лоцман тебя, государь, угощал, будто ты, подняв за него кубок, назвал поступок его достойным Публия Горация Коклеса...
Петр кивнул:
– Ну, назвал...
– А про сего Публия Коклеса Рябов в неведении. И прочие двиняне не знают. Зело огорчен кормщик...
Царь засмеялся:
– За ругань почел?
Иевлев, тоже смеясь, объяснил:
– Лучше бы, говорит, по-нашему сказал, а то, говорит, Бублий. Какой такой Бублий? Теперь, говорит, ребятишки кричат: бублий горяч, бублий горяч!
Петр Алексеевич громко захохотал:
– Нынче же при всех растолкую, что за Бублий...
И крикнул Семисадову:
– Воды, боцман, не жалей...
Береза на плацу уже шумела своей сочной светло-зеленой листвою, будто век тут стояла. Царь спросил:
– Тяжело тебе до кладбища сходить, али справишься?..
Стражи распахнули перед Петром и Сильвестром Петровичем железную калитку. Здесь, за крепостными валами, ветер посвистывал громче, по Двине перебегали белые пенные гребешки. Покуда шли к погосту и между могилами, капитан-командор рассказывал:
– Многое, великий шхипер, ежели не все, что дознавали мы о воровских замыслах, передавалось нам от сего славного Якоба. Не щадя живота своего, покойный делал для отчизны, не за страх, а за совесть, более, нежели человеческой натуре возможно. Тайные письма его тебе ведомы: все в них было сущей правдою. На шведском флагмане в последние минуты он кинулся защищать нашего кормщика, и здесь был ранен смертельно...
Петр, внимательно слушая, сел на лавку возле невысокого могильного холма, кивнул, чтобы Иевлев говорил дальше. Сильвестр Петрович был еще слаб, голос его срывался:
– В ладанке на шее имел сей достославный муж щепоть земли русской; так поведал он мне в последние часы своей жизни. Земля та была взята его матушкой. И в Колывани...
Сильвестр Петрович задохнулся, помолчал. Петр сидел отвернувшись, так, чтобы Иевлев не видел его лица.
– И в Колывани ладанку сию он принял из рук матушки, лежащей на смертном одре.
Иевлев расстегнул кафтан, снял с шеи ладанку на серебряной потемневшей цепочке, протянул ее Петру. Петр долго молчал, потом тихим голосом попросил:
– Ты вспомни, чего покойник хотел, все вспомни – его воля свята...
Сильвестр Петрович рассказал про Хилкова. Петр кивнул:
– Достойный муж. Что можно – велю, сделают. С осторожностью
Он поднялся с лавки, поправил крест на могиле Якоба, подошвой сапога примял землю. Иевлев вынул из кармана лист бумаги, развернул.
– Что там? – спросил Петр.
– Якоб с собою привез для твоей милости, великий шхипер. Толком не разобрал я, откуда взято, бумага была вовсе раскисшая, чернила не везде сохранились. Свейский король Густав-Адольф будто лет сто назад писал...
– Читай! – все уминая землю, велел Петр.
– «Кексгольм, Нотебург, Ям, Копорье, Орешек, Ивангород, – читал Иевлев, – составляют ключи Лифляндии и заграждают Балтийское море от России. Ежели ей возвернуть Нотебург или Ивангород или оба города вместе, и если бы Россия подозревала свое собственное могущество, то близость моря, рек и озер, которых она еще не оценила, дала бы ей возможность, благодаря огромным ее средствам и неизмеримости ее пределов, покрыть Балтийское море своими кораблями, так что Швеция находилась бы в опасности...»
Петр, положив руку на крест, слушал, двигал темными бровями. Карие глаза его смеялись.
– Ишь, голова! – сказал он весело. – Что раньше-то не прочитал сей лист?
– Не имел в Архангельске. Здесь он был, на цитадели, а как меня отсюда воеводским указом в узилище поволокли, в те поры лист тут и остался...
Петр, не слушая, перебил:
– Зело умен был сей Густав-Адольф. А Карл, брат наш, того, и не утрудил себя подумать, об чем Густав-Адольф сто лет назад горевал.
Сильвестр Петрович молча смотрел на Петра. Тот вынул из нагрудного кармана трубку и кисет, выбил огонь, сильно затянулся душистым кнастером, спросил:
– Веришь, господин шаутбенахт, что шведы в нынешнем году вновь припожалуют в город Архангельск?
– Не слишком верю, великий шхипер.
– То-то, что не веришь. Почитай, и ныне от той своей визитации почесываются, что ж соваться. Нет, не будет их ныне...
Помолчал и строго добавил:
– Точную ведомость имею – не будут к нам шведы.
Иевлев изумленно смотрел на Петра.
– Думаешь, для чего тогда здесь время препровождаю? Для чего в море выхожу, в трубу смотрю, велю шведа ждать?
Он засмеялся, довольный удивлением Сильвестра Петровича:
– А для того, господин шаутбенахт, что сей хитростью обманываю брата моего Карла. Пусть его думает, будто легко нас провести. Пусть его тешится, что мы-де все наши силы тут держим, и неотступно его флота к себе ждем, и нивесть в какой тревоге денно и нощно пребываем. И пусть также думает, что некоторый замысел наш мы вовсе оставили.
– Какой замысел?
– А такой, что прошедшей зимою замыслили мы крепость Нотебург, наш исконный Орешек, от брата Карла взять боем, да только лед поздно встал, не могли полки наши санями до места дойти, и сей промысел отложен, а ныне будто мы здесь шведа ожидаем в страхе... Запутать его надобно...