Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
Иевлев молчал.
– Близок час, когда увидим мы штандарт четырех морей. Близко время, когда вернем мы себе все наше. А что тяжко, то как же быть? Как?
Петр подошел поближе, взял обоих за уши, стукнул головами, спросил весело:
– Об чем шепчетесь?
– Все об том же, государь! – ответил Апраксин. – О нашем, что себе возвернем...
Петр вгляделся в Федора Матвеевича, посмотрел на Иевлева, сказал, словно продолжая начатую мысль:
– Фортуна скрозь нас бежит: блажен, иже имается за власы ее. Что Карл Двенадцатый запутал упрямством, то нам распутать надлежит
И опять пошел ходить по каюте из угла в угол, попыхивая трубочкой и рассуждая:
– Из всего того выводим: шведа бить возможно. Нынче бьем, сражаясь два против одного, скоро начнем их побеждать равным числом, да, пожалуй, не скоро, а нынче так и делается. Вот в июле разгромили мы шведские флотилии на Чудском да на Ладожском озерах, тогда же Шереметев опрокинул Шлиппенбаха при мызе Гуммельсгоф. Всю пехоту шведскую побил, из шести тысяч едва пять сотен спаслось; все пушки, все знамена у нас. Шлиппенбах в превеликой конфузии едва ноги в Пернов унес. Иевлев Сильвестр, славный наш контрадмирал, эскадру брата нашего Карла под стенами крепости Новодвинской тож разбил наголову...
Дверь каюты широко растворилась. В мокром плаще, в низко надвинутой треуголке, в облепленных грязью ботфортах вошел незнакомый офицер, поискал глазами царя, поклонился старым обычаем – низко, с трудом расстегнул негнущимися пальцами сумку, достал письмо. Петр, хмурясь, протянул руку, приказал:
– Огня!
Меншиков взял со стола подсвечник, посветил. Петр читал долго, рот у него дернулся, он сильно сжал зубы, потом сказал, проглотив комок в горле:
– Поздравляю вас, господа консилиум, с нежданной счастливой викторией: тринадцатого августа Петр Апраксин наголову разбил войско шведского генерала Кронгиорта у реки Ижоры... Виват господину Апраксину и славному его отряду!
Все поднялись с мест, тесня друг друга пошли к большому столу, на котором разостлана была карта. Здесь же, притулившись на лавке, спал офицер, привезший добрую весть. По лицу спящего было видно, что он смертельно устал. Меншиков и Апраксин держали подсвечники, смотрели, как шли русские войска рекою Невою до Тосно и до Ижорской земли. Царь большим, вывезенным еще из Голландии карандашом выводил на карте стрелы. Одна уперлась острием в Канцы-Ниеншанц...
– Ладно ударил! – сказал Головин.
– Теперь сюда все гляди! – велел Петр и карандашом повел кривую линию – это был путь, которым двигался полковник Тыртов, гоня пред собою шведов. – Вот куда погнал – в Нотебург...
Он очертил большой круг. В круге были две крепости – Нотебург в Ладожском устье Невы, и Ниеншанц – при слиянии Охты с Невою. Все молчали. Все было совершенно понятно.
– С рассветом выходим! – сказал Петр. – Теперь – спать...
Адмиральская каюта опустела. Петр задул лишние свечи, окликнул Апраксина, уходившего последним:
– Сядь, Федор, посиди...
Апраксин опустился на лавку, взглянул на Петра. Тот все еще стоял над картою, раздумывал, потом заговорил неторопливо:
– Жалко мне тебя отпускать, да
Федор Матвеевич слушал молча, спокойно смотрел своими умными, понимающими глазами в глаза Петра.
– Ничего не щади! – повторил Петр. – Ныне болтают: народишко мрет... Пусть болтают, все смертны. А на Балтике быть нам хозяевами, ибо без нее сколь много терпим разорений и убытков, да и торгуем из рук вон плохо. Корабли надобны, флот, балтийский флот...
– Когда повелишь ехать, государь?
– Нынче же и поезжай!
– Поеду.
Он коротко вздохнул, царь дернул его за рукав, утешил:
– Останется и на твою долю воевать. Долго еще, Федор Матвеевич, не к завтрему управимся, не на один день работать. Ты – не горюй!
– Я и то...
– Ты у меня адмиралтейц-гер, тебе куда труднее, драться-то попроще, нежели строить...
Проводив Апраксина до двери, позвал Меншикова и сел к столу. Данилыч пришел зевая, в ночных на меху туфлях, заспанный...
– Я было и спать прилег...
– Да уж ты своего не упустишь. Чай, выспался?
Данилыч зевнул, потер щеки ладонями, покряхтел, потянулся:
– Загонял ты нас, батюшка, мин гер, мочи нет...
– Вас загоняешь, таковы уродились. Вели, либер киндер Алексашка, бить в барабаны, играть рожечникам, горнистам, делать всему войску большой алярм. Покуда соберутся – рассветет. Не умеем еще быстро, по-воински собираться, не научились. Иди, Алексашка, начинай!
Александр Данилыч еще почесался, длинно зевнул, ушел, но почти тотчас же в ровном шуме дождя, в осенней беломорской сырости и мзге – запели горны на кораблях, забили барабаны на берегу, где в шатрах дрогли и стыли во сне солдаты. На судах эскадры зажглись условные огни. Весь лагерь пришел в движение, заскрипели немазаные оси подвод, заржали лошади, запылали факелы. Петр смотрел в окно, удивляясь и радуясь на Меншикова: умеет дело делать, быстр словно молния, орел-мужик!
Под звуки горнов, под барабанную дробь сел дописывать письмо Шереметеву:
«Изволь, ваша милость, немедленно быть сам неотложно к нам в Ладогу: зело нужно, и без того инако быть и не может; о прочем же, как о прибавочных войсках, так и артиллерийских служителях, изволь учинить по своему рассуждению, чтобы сего богом данного времени не потерять...»
Продолжая писать, он кликнул кают-вахтера, чтобы тот позвал ему воспитателя царевича – немца Нейгебауера. Воспитатель пришел сразу же, в шлафроке, в ватном колпаке, поклонился у двери.
Петр писал, фыркая. Нейгебауер долго ждал, потом покашлял. Петр обернулся, резко, по-немецки спросил, как себя чувствует царевич.
– Его высочество рыдает, – ответил немец.
– С чего бы?
Немец пожал плечами.
– Одевать царевича и собираться в путь! – приказал Петр. – И без проволочек!
Нейгебауер опять пожал плечами.
– Идите!
Немец ушел, пятясь и кланяясь. Петр запечатал письмо Шереметеву, накинул плащ, вышел на ют – смотреть движение войска.