Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
– Долго вы там шептаться будете? Пора бы и перестать. День наступил...
Маша догнала мужа, сказала ему, дыша в ухо:
– Жалко капитана Афанасия Петровича. Вишь – он нынче и глаз не казал.
Сильвестр Петрович грустно усмехнулся:
– Ну, Машенька, ну, голубушка, тут не нажалеешься. Идем-ка, дружочек, поспать надобно, идем побыстрее. А еще до крепости Двиною – не близок путь...
В карбасе Сильвестр Петрович, завернувшись в плащ, думал свое. И Маша думала. Глядя на тихие воды розовеющей Двины, морща брови, Маша думала о том,
И тотчас стало ей грустно: «Нет, ни на ком он теперь не женится! Одна для него Таисья, одна-единственная. Не таков он человек, чтобы еще раз в жизни в своей так полюбить. Один раз – навечно. Как я – Сильвестра. Как Таисья – Ивана Савватеевича... Нет, не быть ни веселой свадьбе, ни пушечному салюту, ни фейерверку...»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, мертвые бо сраму не имут. Станем крепко...
Воистину и мы не под лапу, а в самый рот неприятелю идем, однако ж не боимся.
1. ЧЕЛОБИТНИКИ
По третьему разу на пытке огнем Ефим Гриднев не выдержал, назвал еще людей. Дьяк Молокоедов послал за думным дворянином, а сам кротко спрашивал:
– Человек с Пушечного двора именем Федосей, кличкой Кузнец – ваш ли? Отвечай, бедолага, ненароком преставишься. Отвечай на спрос...
Гриднев, не слыша, не понимая, повторял:
– Кличкой Кузнец – наш!
Поздюнин поднес пытанному кружку зелена вина, бобыли присыпали ожоги золою. Гусев, водя носом по бумаге, быстро писал. Заскрипели ступени, пришел думный Ларионов, едва живым сбежал из Онеги, рвать подати даже с солдатами было дело нелегкое.
– Чего тут?
Молокоедов почтительно поведал: тать сей зачал виниться, поднесли ему вина, – дело, видать, сдвинулось. К вечеру попозже, пожалуй, и воеводу звать можно. Ларионов, покачивая сапожком, кивнул. Взор при этом у него был отсутствующий, все вспоминал, как со срамом бежал от баб и девок в Онеге, как поскользнулся в болотце и плюхнулся им на потеху, как сняли они с него, с думного дворянина, портки и посекли крапивой. Хорошо, что хоть солдаты не видели. А может, и видели? Крикнул же нынче ребячий голос из-за тына: «Ей, дворянин поротый, порты потерял...» Проведали, черти!
К вечеру Алексей Петрович Прозоровский, насмерть перепуганный дьяками и Ларионовым, пожаловал в застенок, дабы дознать размеры заговора, проведать насчет приходимцев с Азова, пресечь на корню назревающий бунт и вновь показать себя верным государевым псом, как в те времена, когда соперничать в преданности государю с князем Прозоровским мог только
Дьяки Молокоедов и Гусев под руки подвели воеводу к скамье, усадили на перинку, покрытую ковром, прочитали на два голоса опросный пыточный лист, велели Поздюнину еще вздернуть вора, дабы сказал навет при самом князе.
Бобыли выволокли то, что осталось от Гриднева. Поздюнин вправил руки несчастного в хомут, Ефим закричал:
– Отпустите, изверги, отпустите, не могу я более...
– Отвечай, тать, какие приходимцы азовские, бунтовщики здесь были и какие вам, ворам, слова говорили! – приказал князь. – Говори!
Гриднев молчал, глаза его смотрели бессмысленно, мимо людей.
– Отвечай!
– Отпустите!
Его отпустили.
– Говори же! – велел Молокоедов. – Кузнец не с Азова приходимец?
– Что за Кузнец? – мертвым голосом спросил Гриднев. – Каков он?
– Кузнец с Пушечного двора, из раскольников, во гроба ранее совращал ложиться. Ответишь – отпустим. Отпустим, да еще казной наградим. Пойдешь на все четыре стороны. Говори же! Был Кузнец?
Ефим молчал, тупо глядя на своих мучителей. Воевода малость подождал, потом разгневался, топнул ногой, велел без проволочки подвешивать и пытать огнем. Подручный палача принес горящий веник, Ефим заговорил глухо, язык плохо ворочался в его ссохшемся рту:
– Все, все до единого, все... Молчан, беглый с Волги, Голован плотник, медник Ермил...
– Жги огнем! – велел воевода.
Поздюнин выхватил у подручного горящий веник, повел по голой спине Ефима. Тот содрогнулся, обвис. Дьяк Гусев писал быстро, дьяк Молокоедов с торжеством поглядывал на воеводу. Ефима вздернули еще раз, он стал называть людей на Соломбальской верфи, на Баженинской, в Вавчуге. Дьяк Гусев с радостью шепнул воеводе:
– Вот оно! Все здесь! С Волги, где атаман Разин хаживал...
Думный подтвердил:
– Так, князь воевода, так! На одной цепке все ходят. Теперь имать всех надобно.
Воевода цыкнул:
– Пшли от меня, советчики!
Поднялся с места, вырвал у Поздюнина веник, неумело, косо пихнул в грудь Ефиму, спросил, оскалясь:
– Голова над вами кто? Говори! Кто поносную, срамную челобитную на меня, на отца вашего воеводу, составлял? Кто над всеми вами, ворами, начальный человек? Говори!
Ефим пошевелил губами, но никто не расслышал его слов.
– Кто? – отогнув ухо ладонью, спросил воевода. – Громче говори, не слышу!
Ефим напрягся, выдохнул:
– Крыков – капитан таможенных войск. К нему хаживали, листы тайные, прелестные читали, с ним обо всем толковали... Он да Молчан над нами правили...
Воевода приказал имать пушечного мастера Кузнеца. За Кузнецом послали Мехоношина с драгунами. Крыкова воевода взять побоялся, а Молчан жил скрытно, о нем на съезжей не знали. Приволокли еще плотника Голована да медника Ермила. С палача Поздюнина к полуночи полился пот, бобыли едва таскали ноги, а все без толку. Схваченные ничего не знали.