Россия нэповская
Шрифт:
Последовательная гибель двух поэтов-антиподов по-своему символична: ни тот, ни другой, как и всякий — даже радикальный — интеллигент не мог органично вписаться в социокультурные процессы 1920-х годов. В любом случае возвращение авторитарности, закованной отныне в латы индустриального технологизма, не могло внутренне не страшить — даже тех, кто демонстративно приветствовал ее цивилизаторскую миссию. В свою очередь, такие новокрестьянские авторы, как Н. Клюев (поэма «Деревня», 1927 год) и С. Клычков («Чертухинский балакирь», 1926 год) трагически оценивали наступление «железного» города на патриархальную деревню. Происходящее они даже пробовали интерпретировать в терминах экологической катастрофы.
Разумеется, литература тех лет не ограничивалась «пролетарскими» и «деревенскими» сюжетами. Еще одна характерная черта: широкое распространение в первой половине 1920-х годов сатирических и гротескных романов и повестей, построенных на авантюрно-фантастических или социально-утопических сюжетах («Остров Эрендорф» В. Катаева, 1924 год; «Похождение Невзорова или Ибикус» А. Толстого, 1924 год; «Крушение республики Итль» Б. Лавренева, 1925 год; «Город Градов» А. Платонова, 1927 год). В этих работах
616
См.: Stites R. Utopias in the Air and the Ground: Futuristic Dreams in the Russian Revolution // Russian History / Histoire Russe. 1984. Vol. II. n. 2–3. p. 238.
Последующее исчезновение фантастического жанра знаменовало собой утверждение авторитарно-бюрократической системы, явившейся как бы практической реализацией антиутопии и утопии одновременно. Специально стоит выделить в связи с этим «литературу прозрения». Конечно, о романе Е. Замятина «Мы», написанном еще в 1920 году, впервые прочитанном в Вольной философской ассоциации в 1923 году, а опубликованном на русском языке за границей лишь в 1927 году, знали многие [617] — как и о непубликуемой части творчества А. Платонова. Как бы то ни было, за короткий срок художественная литература словно сконцентрировала в себе и народные иллюзии, и интеллигентское прожектерство, и обывательские пересуды, и неизбывную любовь-ненависть российского человека к власти и порядку.
617
Cм.: Литературная газета. 1929. 2, 9 сентября; Замятин Е. Сочинения. М… 1988. С. 526
Взлет утопий был и своеобразной лебединой песней революционной веры. Спад их совпал по времени со смертью Ленина, которому партия предписала «жить вечно» в забальзамированном виде — эта ритуальная акция была встречена в народе без всякого изумления. Вероятно под влиянием этого события М. С. Ольминский, дворянин и литературный критик, возглавлявший Общество старых большевиков, в марте 1924 года написал завещание, где потребовал, чтобы после смерти его труп «был закопан (если нет в данной местности утилизационного завода) без гроба в одном белье в присутствии только могильщиков и милиции». Это рацпредложение, смысл которого состоял в максимальной утилизации не только духа, но и плоти революционеров, было почти единогласно принято Обществом старых большевиков. В принятой по этому поводу резолюции говорилось, что Общество «отказывается от соблюдения похоронных обрядностей для своих членов и призывает всю партию и сочувствующих беспартийных бороться с гнилыми предрассудками» [618] .
618
РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 1424. Л. 11, 22. 23.
Исторически протяженная волна российской революционной жертвенности иссякала. В 1924–1925 годах достигла своего пика начавшаяся еще в 1921 году волна самоубийств среди партийных работников, на порядок превзошедшая также возросшую суицидальность всего населения. Большевистские теоретики объяснили это физической изношенностью «старой гвардии» — иного от «материалистов» трудно было ожидать [619] . Но вот в 1925 году известие о том, что повесился С. Есенин, повлекло за собой серию молодежных самоубийств. В. Маяковский решительно осудивший собрата по перу и продолжавший изображать из себя «пролетарского супермена» вскоре также свел свои счеты с жизнью. «Любовные лодки» с легкостью «разбивались о быт» — в тумане межвременья, лишь внешне впечатляющим своим многоцветьем, такое не удивительно. За идейно-эстетическим изобилием нэпа таился социально-исторический испуг. Литература 1920-х годов не случайно отмечена налетом танатомании, далеко не всегда эсхатологически-очистительного характера.
619
См.: Залкинд А.Б. Очерки культуры революционного времени. М 1924.
Герой повести выдающегося писателя Ив. Катаева «Сердце», в прошлом левый интеллигент, давно пришедший к большевикам и занятый на поприще советской торговой кооперации, умирает от инфаркта прямо на трибуне в том же возрасте, что и Маяковский, через девять лет после победы Октября. Автор дает понять, что причиной его смерти стали не только перегрузки на руководящей работе, но и поведение его «классово-сознательного» сына-пионера. В то время, как коммунист-интеллигент терзался муками совести из-за невозможности помочь бывшим друзьям-гимназистам, его отпрыск так умело посодействовал выселению из коммуналки «вредного, ненужного и гадливого» старика из «бывших», что последнему пришлось удавиться. Подобная коллизия могла быть тогда и житейской, и творческой одновременно.
Писатели, как, впрочем, очень многие, испытывали неосознанную тоску если не по «направляющей» руке, то по ясному идеалу. Показательно,
620
Цит. по: Примочкина И. Указ. соч. С. 41.
621
См.: Перевал. Сб. IV. 1926. С. 170; Читатель и писатель. 1928. № 4–5. С. 3.
В обстановке тех лет всякое слово «сверху» трактовалось в свою пользу. Лефовцы расценили постановление, как развязывающее им руки нежелание партии вмешиваться в чисто творческие вопросы. Были и возражения: так, курс партии на массового читателя трактовался некоторыми футуристами и Б. Пильняком как поддержка «усредненного» литературного уровня. Пролетарские писатели реагировали на постановление прагматично — руководство ВАППа тут же избавилось от некоторых леваков. Что касается РАППа, то, по некоторым сведениям, он был простым рупором Отдела печати большевистского ЦК [622] .
622
Белая Г.А. Дон-Кихоты 20-х годов: «Перевал» и судьба его идей. М… 1989. С. 274.
В начале 1927 года ВАПП предложил Отделу печати ЦК РКП(б) такую реорганизацию управления писательским цехом, которая совпадала с мнением партийного большинства, избавившегося от слишком либерального в этом вопросе Троцкого [623] . Чуть позднее ВАПП многозначительно напомнил о непреходящей конфронтации между пролетарскими писателями и «попутчиками», стал настаивать на подчинении себе «деревенщиков» и выразил готовность к борьбе с «буржуазными» авторами. Тем временем руководители ФСП, трансформировавшегося в ФОСП (Федеративное объединение советских писателей), поддержали партийные культурно-идеологические начинания первой пятилетки. К этому времени стало ясно, что от писателей требуют элементарного: перевести партийные установки на язык художественных образов. В июле 1928 года лидеры ВАППа, ставшего Всесоюзным объединением ассоциаций пролетарских писателей (ВОАПП), совместно с деятелями РАППа включили это требование в резолюцию Первого Всесоюзного съезда пролетарских писателей. Теперь они откровенно признали себя «орудием партии» [624] . Примечательно, что в апреле 1928 года ЦК ВЛКСМ куда более доходчиво, чем партийные инстанции, пояснял, что предстоит сделать в области литературы и искусства: «Дайте романы, повести, рассказы, прочитав которые каждому захотелось бы взяться за работу». Предстояло создать «картины, спектакли для театров, клубов и изб-читален, которые и неграмотным смогли бы показать романтику будней нашего социалистического строительства». Нужен был новый герой, а значит требовалось «в портретах и картинах выявить строителей коммун, колхозов, фабрик, заводов, изобретателей и незаметных творцов революции в сельском хозяйстве» [625] . Партийные функционеры, со своей стороны, рекомендовали крестьянским писателям воспевать коллективизацию [626] .
623
См.: Шешуков С. Неистовые ревнители. М., 1971. С. 203, 206.
624
См.: Культурная революция и современная литература (Резолюция 1 Всесоюзного съезда пролетарских писателей по докладу т. Л. Авербаха) // На литературном посту. 1928. № 13–14. С. 1—11.
625
Ежегодник литературы и искусства на 1929 г. М 1929. С. 207.
626
См.: Лазьян И. Политика партии в деревне и крестьянская литература // Пути крестьянской литературы. М.—Л., 1929. С. 3–4.
Трудно сказать, как были бы восприняты эти установки в творческой среде, не вмешайся в дело «фактор непредсказуемости». В это время происходит изменение самого информационного пространства, связанное прежде всего с радиовещанием. Данный термин вошел в жизнь в начале 1924 года — журнал «Радиолюбитель» как бы узаконил его употребление взамен известных «радиотелефонии» и «широковещания».
Предполагалось, что будет именно «вещание» — невидимый источник передающий «истину» из «иного» — более высокого или сакрального — измерения. В радиопередачах с середины 1920-х годов стал неуклонно расти удельный вес пропагандистских передач. Этим воспользовались некоторые писатели и поэты. Так, В. В. Маяковский впервые выступил в «Радиогазете» 2 мая 1925 года, последний раз его живой голос прозвучал на Всесоюзном радио 20 марта 1930 года — по иронии судьбы незадолго до самоубийства он читал антирелигиозные стихи на пленуме Центрального совета Союза воинствующих безбожников [627] .
627
Горяева Т.М. Радио России: Политический контроль советского радиовещания в 1920—1930-х годах. Документированная история. М., 2000. С. 68–69.