Россия перед Голгофой

Экштут Семен Аркадьевич

Теперь отношения яснее обозначились, инстинктивное отвращение оправдало себя и уже не скрывается. Прогресс и прочее — скинуты, как парадное платье, и заменены преданием, этим покойным халатом. Теперь прогресс надобно спрятать под спуд, благо он из моды вышел» [163] . Отныне ни о каком примирение двух славянских народов не могло быть и речи.

Осень империи

Летом 1863 года Российская империя стояла на пороге большой войны с коалицией трех первостепенных европейских держав — Англии, Франции и Австрии. Война могла разразиться в любую минуту, а вооруженные силы империи не были готовы к началу боевых действий. Одни части были только что сформированы и не имели боевого опыта; другие — только что начали формироваться; материальная часть армии еще не была пополнена; необходимые для ведения войны запасы пороха, пуль, снарядов не были заготовлены; далеки были от завершения работы по переоборудованию и модернизации крепостей на западной границе. Россия еще не успела обзавестись современным флотом, и в случае войны с Англией морские границы империи были бы беззащитны. 11 июня русское правительство получило от Франции, Австрии и Англии ноты с требованием созыва конференции европейских держав для решения польского вопроса. Империя прибегла к стратегии непрямых действий. Был найден эффективный способ, как продемонстрировать «владычице морей» уязвимость ее колоний. «Единственное для нас средство вредить Англии могло состоять лишь в том, чтобы угрожать ее торговле и колониям посредством крейсеров, которые гонялись бы за бесчисленными коммерческими судами океанов и морей» [164] . В июне Морское министерство приступило к снаряжению эскадры, с середины июля в обстановке исключительной секретности военные суда эскадры контр-адмирала Степана Степановича Лесовского стали поодиночке покидать Кронштадт. Капитанов кораблей снабдили инструкциями в запечатанных конвертах, которые предписано было вскрыть только в открытом море. И лишь в открытом море капитаны узнали о сборном пункте для всей эскадры. Кораблям было строжайше запрещено заходить в какие-либо порты: необходимые для паровых судов запасы угля и провизии подвозились на особых транспортах и грузились в открытом море. Предпринятые меры безопасности блестяще себя оправдали. Как вспоминал военный министр Милютин, когда в порту Нью-Йорка внезапно встали на якорь шесть русских паровых судов, вооружённых 188 пушками, это стало мировой сенсацией. «Неожиданное это открытие, конечно, произвело впечатление преимущественно в Англии, так как не трудно было угадать назначение эскадры. Оно тем более встревожило

британское правительство, что почти все приморские пункты английских колоний и многочисленные промежуточные станции с каменноугольными складами были совершенно открыты и ничем не обеспечены от нападения. В случае войны действия наших крейсеров, при известной предприимчивости и умении, могли бы нанести чувствительный вред материальным интересам англичан…» [165] .

163

Штакеншнейдер Е.А. Дневник и записки (1854–1886) / Редакция, статья и комментарии И.Н. Розанова. М.; Л.: Academia, 1934. С. 337. (Русские мемуары, дневники, письма и материалы).

164

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. С. 207–208.

165

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. С. 209–210.

Демонстративное появление у американских берегов русской эскадры было подкреплено нарочитым жестом. Российская империя усилила свою активность в Средней Азии. Военные инициативы России в этом регионе носили во многом показной характер и были направлены на то, чтобы убедить Англию в уязвимости её Ост-Индских владений. Генерал-адъютант Милютин приступил к подготовке плана военной экспедиции в Афганистан и, желая «попугать, хотя бы приведением, фантомом», сознательно допустил утечку соответствующей информации. «Фантастический этот замысел, конечно, не имел в действительности никаких последствии; но слухи о нем проникли в английскую печать. Далее этого и не простиралась наша цель» [166] . Если летом 1863 года военные приготовления Российской империи в Средней Азии были рассчитаны преимущественно на внешней эффект и не отражали действительной сути имперской политики в регионе, то уже в конце этого года ситуация стала иной. Военная тревога лета 63-го невольно вынудила верховную власть обратить внимание на уязвимость границ империи: «расстояние в 750 верст было ничем не прикрыто от хищнических набегов кочевников и враждебных нам в то время коканцев, бухарцев и хивинцев» [167] . Такова была ирония истории. Опасность новой европейской войны поставила Россию перед необходимостью сформулировать свои геополитические интересы в Средней Азии. Доселе российское Министерство иностранных дел «с давних времен держалось в азиатской политике системы пассивного консерватизма» [168] . Европоцентризм довлел над умами дипломатов. Министр иностранных дел князь Горчаков почти не занимался азиатскими делами и был чужд самых поверхностных сведений об Азии. Князь знал, что любой успех русской армии в азиатских степях вызовет запросы Лондона, и знаменитый дипломат принципиально не желал из-за таких «пустяков» портить отношения с Англией. (Британская империя резонно опасалась за свои колониальные владения в Индии и прекрасно осознавала их уязвимость. Военные действия России в Средней Азии однозначно расценивались англичанами как непосредственная угроза Индии.) Князь Александр Михайлович не считал нужным вникать в конкретные обстоятельства, побуждавшие местных начальников с оружием в руках отстаивать безопасность имперских границ от набегов кочевников. Более того, он был убеждён в том, что эти начальники, беззастенчиво пользуясь своей отдалённостью от столицы, сами провоцируют кочевые племена, дабы иметь повод обнажить оружие, отличиться и получить награду. Некоторый резон в этом был. Действительно, энергичные офицеры потому-то и стремились в этот далекий край, что рутинная служба мирного времени не давала возможностей выдвинуться и быстро подняться по карьерной лестнице. Кавказ, куда на протяжении нескольких десятилетий стремились честолюбивые офицеры, Кавказ, поглощавший 1/3 всех войск и 1/6 часть всех государственных доходов, был уже практически покорён и утратил значительную долю былой романтики. Отныне обаяние грядущих воинских подвигов манило военных, стремящихся к известности и славе, в Среднюю Азию. Поскольку между интересами Министерства иностранных дел и интересами Военного министерства возник зазор, петербургская власть не могла дать местным начальникам чётких и однозначных инструкций — в этот вакуум власти устремились активные люди. Концентрация в одном месте большого числа честолюбивых офицеров, располагавших реальной воинской силой, отдалённость от Петербурга и отсутствие современных средств связи и развитых путей сообщения — всё это делало ситуацию непредсказуемой.

166

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. С. 210.

167

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. С. 513.

168

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. С. 513.

В 1861 году молодой, не достигший еще 30-летнего возраста, генерал-адъютант Николай Павлович Игнатьев (1832–1908) был назначен директором Азиатского департамента Министерства иностранных дел. Это назначение в известной степени нейтрализовало пассивный консерватизм князя Горчакова в азиатских делах. Генерал Игнатьев был удачлив, честолюбив и предприимчив, а его инициативность зачастую граничила с авантюризмом. Игнатьев хорошо знал Азию и приобрел европейскую известность своими удачными дипломатическими миссиями в Хиве и Китае. Заняв важный пост директора департамента, генерал не собирался останавливаться на достигнутом и метил занять со временем министерское кресло. В реализации своих замыслов Игнатьев нуждался в поддержке, которую обрел в лице военного министра Милютина. Игнатьев с успехом окончил Академию Генерального штаба, а военный министр не скрывал своей симпатии к генштабистам. Несмотря на разницу в возрасте, двух генерал-адъютантов связывали почти что приятельские отношения. «Благодаря этим личным отношениям мы входили в частные между собой соглашения по азиатским делам и общими силами успокаивали пугливость вице-канцлера» [169] . Дружеская связь двух лиц государевой Свиты стала исторической случайностью, имевшей далеко идущие последствия и превратившейся в ускоритель продвижения Российской империи в Средней Азии. Отныне практически ничто не сдерживало инициативу местных начальников и не мешало им активно искать малейшие поводы ввязаться в схватку со среднеазиатскими соседями империи. И если Кавказская война позволила князю Барятинскому обрести жезл фельдмаршала, то военные действия в Средней Азии положили начало блистательной карьере «белого генерала» Михаила Дмитриевича Скобелева. Ярко засияла, но быстро погасла звезда ещё одного героя последних завоевательных походов империи — генерала Михаила Григорьевича Черняева. Черняев прибыл в край в чине полковника и за боевые отличия получил генеральский чин, редко жаловавшийся орден Св. Георгия 3-й степени, ленту ордена Св. Станислава 1-й степени и Золотое оружие. С ничтожными силами он штурмом овладел Чемкентом, но первоначально потерпел неудачу под Ташкентом. Неудача не смутила генерала. В Петербурге уже прозвучала мысль, сначала не нашедшая поддержки в высших сферах, что «единственный пункт, который может сделаться центром администрации нашей в Средней Азии, есть Ташкент» [170] . Это мнение, высказанное отличным знатоком края генерал-лейтенантом Егором Петровичем Ковалевским, было расценено петербургскими властями как шутка: Ташкент еще не был завоеван. Однако верховная власть приняла решение о создании в пределах империи новой области — Туркестанской, военным губернатором которой был назначен генерал Черняев. В его руках была сосредоточена не только власть над обширной недавно завоёванной территорией, но и немалая воинская сила. Образованием новой административной единицы дело не ограничилось. Военное министерство приняло решение об усилении там войск. Формально Черняеву были даны инструкции, запрещающие воплощать в жизнь его амбициозные завоевательные планы. Фактически эти инструкции ни в коей мере не лишали генерала реальной возможности проявлять предприимчивость. Он был уверен в том, что его самовольные действия останутся безнаказанными и что он не только не подвергнется ответственности, но и будет награжден и прославлен. «Страх ответственности за всякое уклонение от инструкции может убивать энергию и предприимчивость» [171] . Таково было кредо военного министра. До поры до времени Милютин весьма снисходительно смотрел на активные действия Черняева, в которых самоволие граничило с авантюризмом, а превышение служебных полномочий — с нарушением служебной субординации. В ночь с 14 на 15 июня 1865 года генерал Черняев, воспользовавшись формальным поводом, самовольно сосредоточил войска и предпринял штурм Ташкента. Войска ворвались в город, уличные бои продолжались два дня, и город был взят и присоединен к империи. Победителей не судят! За этот успешный штурм генерал был пожалован очень лестной боевой наградой — Золотой саблей, украшенной алмазами, с надписью: «За взятие Ташкента». Однако генерал своими самовольными действиями неоднократно ставил верховную власть в очень сложное положение: «Своеволие его, неповиновение, самодурство дошли до явного нарушения основных правил службы. Увлекаемый неутомимою жаждою военной славы, Черняев не соразмерял своих предприятий со средствами и, действуя вопреки получаемым инструкциям, очутился с горстью войск лицом к лицу пред двумя противниками: Бухарой и Коканом» [172] . Увлекаясь своими безрассудными завоевательными планами, генерал совершенно запустил административную и финансовую часть Туркестанской области. В делах царил совершенный хаос. Не прошло и года, как самоуправство генерал-майора Черняева исчерпало терпение верховной власти и вынудило её отозвать генерала в Петербург, где он демонстративно подал в отставку.

169

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. С. 514.

170

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1865–1867 / Под ред. Л.Г. Захаровой. М.: РОССПЭН, 2005. С. 116.

171

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. С. 520.

172

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1865–1867. С. 339.

Тщеславная жажда отличий была столь сильной, что воинские начальники не страшились во главе всего-навсего нескольких сотен солдат и казаков атаковать тысячи кочевников, не имевших современного вооружения. И хотя их военные авантюры не всегда увенчивались победными лаврами, в итоге Российская империя приобрела Туркестан и в очередной раз округлила свои границы. Великобритания ограничивалась дипломатическими нотами, но не могла да и боялась оказать вооруженное противодействие российским завоеваниям в Средней Азии. На все вопросы и попреки англичан российское Министерство иностранных дел по согласованию с Военным министерством отвечало, что «государство, становясь в соприкосновение с народом полудиким, а тем более с кочевым и склонным к хищничеству, вынуждено бывает самой силою вещей постепенно выдвигать вперед свою пограничную линию и искать естественных рубежей, удобных для охранения;…Россия подвигалась таким образом в Средней Азии вовсе не из желания расширять свою территорию, а исключительно в видах обуздания и умиротворения беспокойных соседних племен, для водворения между ними гражданственности» [173] . Средняя Азия — последнее крупное расширение границ Российской империи. Но это была самая настоящая осень империи. Мысль завладевающая, о которой собирался написать, да так и не написал большой роман Лев Николаевич Толстой, постепенно сходила на нет. Империя, перестающая расширять свои границы и начинающая соизмерять издержки новых завоеваний с их конечными результатами, перестает быть империей и начинает клониться к закату. У Российской империи хватило сил и средств победоносно завершить Русско-турецкую войну 1877–1878

годов. Однако весьма скромные территориальные приобретения вызвали нескрываемое разочарование в обществе. Они не шли ни в какое сравнение с понесенными жертвами. Россия вернула себе южную часть Бессарабии, потерянную в Крымской войне, и присоединила Карскую область. Константинополь и Черноморские проливы — эта навязчивая грёза империи на протяжении всего Петербургского периода — по-прежнему оставались недостижимой мечтой. Опасаясь новой большой европейской войны, император Александр II воздержался от занятия Константинополя, ибо в Мраморном море уже находилась мощная английская эскадра, грозившая России повторением Крымской катастрофы. «…Вообще мы не доросли до европейской войны, в которой нас, несомненно, расколотили бы, несмотря на превосходные индивидуальные качества нашего солдата» [174] , — без обиняков заявил фельдмаршал Иосиф Владимирович Гурко, один из самых авторитетных, смелых и решительных русских военачальников. В итоге последние внушительные военные победы империи закончились дипломатическим поражением России на Берлинском конгрессе. В 1878 году, вернувшись из Берлина в Петербург, государственный канцлер светлейший князь Горчаков представил государю доклад о конгрессе, сопровождавшийся особой запиской, в которой писал: «Берлинский трактат есть самая черная страница в моей служебной карьере». К этим словам князя Александра Михайловича император Александр II приписал: «И в моей также» [175] . Несколькими годами ранее «железный канцлер» Отто фон Бисмарк сказал, что битву при Садовой, сыгравшую решающую роль в объединении Германии, выиграл прусский школьный учитель. И хотя большая кровопролитная Русско-турецкая война закончилась победой русского оружия, в обществе господствовала апатия. Победы русского оружия не смогли закрепить не только дипломаты, но и школьные учителя.

173

Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. С. 520–521.

174

Игнатьев Н.П. Походные письма 1877 года. Письма к Е.Л. Игнатьевой с балканского театра военных действий. М.: РОССПЭН, 1999. С. 156.

175

Дипломатический словарь: В 2-х тт. Т. 1. М.: ОГИЗ, 1948. Стлб. 504.

«В начале жизни школу помню я»

После подавления восстания декабристов император Николай I направил свой августейший взор на сферу народного просвещения. Как известно, Пушкин по поручению государя составил записку «О народном воспитании». Свою записку он начал так: «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий» [176] . Пушкин гениально понял суть проблемы. Охранительные функции обучения выступили на первый план, решительно оттеснив практические потребности. Отныне власть стала заботиться о том, чтобы получаемое образование не провоцировало «преступные заблуждения» и не было использовано российским юношеством для потрясения основ. Учитель, находящийся на государственной службе, должен был не развивать природные способности ученика, а прививать ему чинопочитание, благонравие, прилежание и усердие. Вспомним учителя уездного училища из гоголевских «Мёртвых душ»: «Способности и дарования? это всё вздор, — говаривал он, — я смотрю только на поведенье. Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведёт себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хоть он Солона заткни за пояс!» Это не было карикатурой. По существу, скромный уездный учитель действовал, сообразуясь с духом царского совета, переданного шефом жандармов генералом Бенкендорфом Пушкину в ответ на его записку: «Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание» [177] . Осуществляемые самодержавной властью благие намерения превратились в свою противоположность. «Презренная польза» была изгнана из процесса обучения. Учащихся изолировали от утилитарных потребностей реальной жизни, а выпускников отечественной средней и высшей школы не готовили к практической деятельности. За редким исключением, они не могли освоить профессию, реализоваться в этой профессии и преуспеть в ней, чтобы иметь возможность достойно жить за счет своих профессиональных знаний. В результате молодой человек не мог найти применения своим силам и либо превращался в «умную ненужность» и «лишнего человека», либо начинал сотрясать основы.

176

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 19-ти тт. Т. 11. С. 43.

177

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 19-ти тт. Т. 13. М.: Воскресенье, 1996. С. 315.

15 апреля 1834 года цензор Александр Васильевич Никитенко в своём дневнике подвел безотрадный итог первому десятилетию николаевского царствования: «…Когда, одним словом, нам объявили, что люди образованные считаются в нашем обществе париями; что оно приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признаётся единственным началом, на основании которого позволено действовать, — тогда всё юное поколение вдруг нравственно оскудело. Все его высокие чувства, все идеи, согревавшие его сердце, воодушевлявшие его к добру, к истине, сделались мечтами без всякого практического значения — а мечтать людям умным смешно. Всё было приготовлено, настроено и устроено к нравственному преуспеянию — и вдруг этот склад жизни и деятельности оказался несвоевременным, негодным; его пришлось ломать и на развалинах строить канцелярские камеры и солдатские будки.

Но, скажут, в это время открывали новые университеты, увеличили штаты учителям и профессорам, посылали молодых людей за границу для усовершенствования в науках.

Это значило еще увеличивать массу несчастных, которые не знали, куда деться со своим развитым умом, со своими требованиями на высшую умственную жизнь.

Вот картина нашего положения: оно незавидно. Мудрено ли теперь, что мы, воспитав себя для высшего назначения и уничтоженные в собственных глазах, кидаемся, как голодные собаки, на всякую падаль, лишь бы доставить какую-нибудь пищу нашим силам» [178] .

178

Никитенко А.В. Дневник: В 3-х тт. Т. 1. 1826–1857. С. 142–143.

Минули десятилетия. Бесславно закончилось николаевское царствование. Началась эпоха Великих реформ, и 6 января 1862 года уже давно успевший дослужиться до генеральского чина Никитенко записал в дневник: «В России бездна способностей, но людей, приспособленных к делу, очень мало. Отчего это?» [179] .

На протяжении всего Петербургского периода самодержавие мнило себя мерой всех вещей и главным арбитром в любых спорах. Власть почитала для себя возможным вмешиваться во все сферы жизни общества, не исключая и сферы частной жизни. Самодержавный монарх мог регламентировать, какое платье можно носить подданным, а какое — нельзя и сколько лошадей надлежит запрягать в собственный экипаж чиновнику того или иного ранга. Не была обделена «отеческим попечением» государственной власти и сфера народного образования. Однако эта сфера на протяжении жизни нескольких поколений учреждалась, организовывалась и финансировалась исключительно однобоко. Худо-бедно справляясь с воспроизводством чиновников и офицеров для правительственного аппарата, верховная власть явно недостаточно занималась проблемой обучения педагогов, медиков, инженеров-политехников, агрономов, ветеринаров, и она полностью устранилась от подготовки дипломированных коммерсантов в рамках государственной высшей школы. Российская империя была аграрной страной, но она существенно уступала по числу земледельческих высших школ развитым европейским странам. Например, в 1912 году в Германии было 8 специальных учебных заведений и 11 университетских факультетов земледельческого профиля, Франция обладал 7 агротехническими высшими школами, а в аграрной России в это же время было всего-навсего 6 учебных заведений, дающих высшее сельскохозяйственное образование. Динамично развивающийся российский бизнес нуждался в специалистах, а государство принципиально не желало взваливать бремя подготовки этих кадров на свои плечи. Их обучение оплачивал сам бизнес. В этом не было ничего плохого: российская буржуазия обладала достаточными средствами, чтобы содержать высшие учебные заведения. Проблема была в ином: выпускники неправительственной коммерческой высшей школы не были уравнены в служебных и сословных правах и в льготах по воинской повинности с выпускниками казенной высшей школы [180] .

179

Никитенко А.В. Дневник: В 3-х тт. Т. 2. 1858–1865. С. 254.

180

Иванов А.Е. Высшая школа России в конце XIX — начале XX века. М.: Ин-т истории СССР, 1991. С. 97, 141.

Начало эпохи Великих реформ совпало, как я уже говорил, с пятикратным увеличением российского студенчества. Отечественная высшая школа столкнулась с очень серьезной проблемой — крайне низким уровнем базовой подготовки студентов. Между средней и высшей школой было сильное несоответствие, преодолению которого препятствовала слабая педагогическая подготовка преподавателей гимназий. Дневник современника донес до нас удручающую картину экзамена, который состоялся 12 апреля 1861 года в Санкт-Петербургском университете. «Экзамен в университете из русской истории. Надо отдать справедливость этим юношам: они прескверно экзаменовались. Они совсем не знают — и чего не знают? — истории своего отечества. В какое время? — Когда толкуют и умствуют о разных государственных реформах. У какого профессора не знают? — У наиболее популярного и которого они награждают одобрительными криками и аплодисментами. Кто не знает? — Историко-филологи, у которых наука считается всё-таки в наибольшем почёте и которые слывут лучшими студентами, не знаю, впрочем, почему. Невежество их, вялость, отсутствие логики в их речах, неясность изложения превзошли мои худшие ожидания» [181] . Об этих же экзаменах рассказывает также историк Николай Иванович Костомаров, которого имел в виду мемуарист, упомянув о наиболее популярном из профессоров: «Я… не мог без смеха слушать их ответов, обличавших такое невежество, какое непростительно было бы и для порядочного гимназиста. Так, например, один студент… не мог ответить, на какой реке лежит Новгород; другой — не слыхал никогда о существовании самозванцев в русской истории; третий (это был впоследствии составивший себе известность в литературе Писарев) не знал о том, что в России были патриархи, и не мог ответить, где погребались московские цари» [182] .

181

Никитенко А.В. Дневник В 3-х тт. Т. 2.1858–1865. С. 184.

182

Автобиография Н.И. Костомарова / Под ред. В. Котельниковой. М., 1922. С. 296. (Библиотека мемуаров).

После гимназической жесткой дисциплины университетская свобода пьянила, а отсутствие надзора рождало ощущение вседозволенности. Студенты имели возможность свободно слушать лекции профессоров не только своего факультета, что порождало верхоглядство и уводило от потребности в систематическом и упорном труде. Это был золотой век толстых журналов и эпоха воинствующего и торжествующего дилетантизма. Профессора отмечали, что студенты предпочитают черпать знания не из специальной научной литературы, чтение которой требовало усидчивости и регулярных умственных усилий, а из публицистических журнальных статей. «При status quo, — студенты получают из университетов дипломы, но образование получают из журналов и газет, из частных кружков, кафешантанов и конспиративных и полуконспиративных квартир. Они никого не уважают, — и, к сожалению, никого уважать не могут, начиная, к еще большему сожалению, с семейств тех, у кого есть семейство» [183] . В гимназиях их учили, но так и не выучили благонравию. Университет давал энциклопедическое образование и общую научную подготовку. Но в нём не прививали профессиональных навыков, не учили «тайнам ремесла» и психологически не готовили к работе по конкретной специальности. Университет мнил себя храмом «чистой науки», а профессора — жрецами этого храма. Любое прикладное знание уничижительно трактовалось как нечто второсортное и низменное по сравнению с «чистой наукой». Так рассуждали университетские профессора, так же считала власть при Николае I, Александре II и Александре III. Эта точка зрения оказалась удивительно живучей, и смена монархов на престоле была ей нипочём.

183

Валуев П.А. Дневник. 1877–1884. С. 258.