Россiя въ концлагере
Шрифт:
– - Я -- журналистъ и, слeдовательно, достаточно опытный въ совeтскихъ дeлахъ человeкъ. Я не мальчикъ и не трусъ. Я не питаю никакихъ иллюзiй относительно своей собственной судьбы и судьбы моихъ близкихъ. Я ни на одну минуту и ни на одну копeйку не вeрю ни обeщанiямъ, ни увeщеванiямъ ГПУ -весь этотъ романъ я считаю форменнымъ вздоромъ и убeжденъ въ томъ, что такимъ же вздоромъ считаютъ его и мои слeдователи: ни одинъ мало-мальски здравомыслящiй человeкъ ничeмъ инымъ и считать его не можетъ. И что, въ виду всего этого, я никакихъ показанiй не только подписывать, но и вообще
– - То-есть, какъ это вы не будете?
– - вскакиваетъ съ мeста одинъ изъ слeдователей -- и замолкаетъ... Человeкъ съ двумя ромбами медленно подходитъ къ столу, зажигаетъ папиросу и говоритъ:
– - Ну, что-жъ, Иванъ Лукьяновичъ, -- вы сами подписали {30} вашъ приговоръ!.. И не только вашъ. Мы хотeли дать вамъ возможность спасти себя. Вы этой возможностью не воспользовались. Ваше дeло. Можете идти...
Я встаю и направляюсь къ двери, у которой стоитъ часовой.
– - Если надумаетесь, -- говоритъ мнe въ догонку человeкъ съ двумя ромбами, -- сообщите вашему слeдователю... Если не будетъ поздно...
– - Не надумаюсь...
Но когда я вернулся въ камеру, я былъ совсeмъ безъ силъ. Точно вынули что-то самое цeнное въ жизни и голову наполнили безконечной тьмой и отчаянiемъ. Спасъ ли я кого-нибудь въ реальности? Не отдалъ ли я брата и сына на расправу этому человeку съ двумя ромбами? Развe я знаю, какiе аресты произведены въ Москвe и какiе методы допросовъ были примeнены и какiе романы плетутся или сплетены тамъ. Я знаю, я твердо знаю, знаетъ моя логика, мой разсудокъ, знаетъ весь мой опытъ, что я правильно поставилъ вопросъ. Но откуда-то со дна сознанiя подымается что-то темное, что-то почти паническое -- и за всeмъ этимъ кудрявая голова сына, развороченная выстрeломъ изъ револьвера на близкомъ разстоянiи...
Я забрался съ головой подъ одeяло, чтобы ничего не видeть, чтобы меня не видeли въ этотъ глазокъ, чтобы не подстерегли минуты упадка.
Но дверь лязгнула, въ камеру вбeжали два надзирателя и стали стаскивать одeяло. Чего они хотeли, я не догадался, хотя я зналъ, что существуетъ система медленнаго, но довольно вeрнаго самоубiйства: перетянуть шею веревочкой или полоской простыни и лечь. Сонная артерiя передавлена, наступаетъ сонъ, потомъ смерть. Но я уже оправился.
– - Мнe мeшаетъ свeтъ.
– - Все равно, голову закрывать не полагается...
Надзиратели ушли -- но волчокъ поскрипывалъ всю ночь...
ПРИГОВОРЪ
Наступили дни безмолвнаго ожиданiя. Гдe-то тамъ, въ гигантскихъ и безпощадныхъ зубцахъ ГПУ-ской машины, вертится стопка бумаги съ помeткой: "дeло ? 2248". Стопка бeжитъ по какимъ-то роликамъ, подхватывается какими-то шестеренками... Потомъ подхватитъ ее какая-то одна, особенная шестеренка, и вотъ придутъ ко мнe и скажутъ: "собирайте вещи"...
Я узнаю, въ чемъ дeло, потому что они придутъ не вдвоемъ и даже не втроемъ. Они придутъ ночью. У нихъ будутъ револьверы въ рукахъ, и эти револьверы будутъ дрожать больше, чeмъ дрожалъ кольтъ въ рукахъ Добротина въ вагонe ? 13.
Снова -- безконечныя безсонныя ночи. Тускло съ середины потолка подмигиваетъ электрическая лампочка. Мертвая тишина корпуса одиночекъ,
Такъ проходятъ три мeсяца. {31}
___
Рано утромъ, часовъ въ шесть, въ камеру входитъ надзиратель. Въ рукe у него какая-то бумажка.
– - Фамилiя?
– - Солоневичъ, Иванъ Лукьяновичъ...
– - Выписка изъ постановленiя чрезвычайной судебной тройки ПП ОГПУ ЛВО отъ 28 ноября 1933 года.
У меня чуть-чуть замираетъ сердце, но въ мозгу -- уже ясно: это не разстрeлъ. Надзиратель одинъ и безъ оружiя.
...Слушали: дeло ? 2248 гражданина Солоневича, Ивана Лукьяновича, по обвиненiю его въ преступленiяхъ, предусмотрeнныхъ ст. ст. 58 пунктъ 6; 58 пунктъ 10; 58 пунктъ 11 и 59 пунктъ 10...
Постановили: признать гражданина Солоневича, Ивана Лукьяновича, виновнымъ въ преступленiяхъ, предусмотрeнныхъ указанными статьями, и заключить его въ исправительно-трудовой лагерь срокомъ на 8 лeтъ. Распишитесь...
Надзиратель кладетъ бумажку на столъ, текстомъ книзу. Я хочу лично прочесть приговоръ и записать номеръ дeла, дату и пр. Надзиратель не позволяетъ. Я отказываюсь расписаться. Въ концe концовъ, онъ уступаетъ.
Уже потомъ, въ концлагерe, я узналъ, что это -- обычная манера объявленiя приговора (впрочемъ, крестьянамъ очень часто приговора не объявляютъ вовсе). И человeкъ попадаетъ въ лагерь, не зная или не помня номера дeла, даты приговора, безъ чего всякiя заявленiя и обжалованiя почти невозможны и что въ высокой степени затрудняетъ всякую юридическую помощь заключеннымъ...
Итакъ -- восемь лeтъ концентрацiоннаго лагеря. Путевка на восемь лeтъ каторги, но все-таки не путевка на смерть...
Охватываетъ чувство огромнаго облегченiя. И въ тотъ же моментъ въ мозгу вспыхиваетъ цeлый рядъ вопросовъ: отчего такой милостивый приговоръ, даже не 10, а только 8 лeтъ? Что съ Юрой, Борисомъ, Ириной, Степушкой? И въ концe этого списка вопросовъ -- послeднiй, какъ удастся очередная -- которая по счету?
– - попытка побeга. Ибо если мнe и совeтская воля была невтерпежъ, то что же говорить о совeтской каторгe?
На вопросъ объ относительной мягкости приговора у меня отвeта нeтъ и до сихъ поръ. Наиболeе вeроятное объясненiе заключается въ томъ, что мы не подписали никакихъ доносовъ и не написали никакихъ романовъ. Фигура "романиста", какъ бы его не улещали во время допроса, всегда остается нежелательной фигурой, конечно, уже послe окончательной редакцiи романа. Онъ уже написалъ все, что отъ него требовалось, а потомъ, изъ концлагеря, начнетъ писать заявленiя, опроверженiя, покаянiя. Мало ли какiя группировки существуютъ въ ГПУ? Мало ли кто можетъ другъ друга подсиживать? Отъ романиста проще отдeлаться совсeмъ: мавръ сдeлалъ свое дeло и мавръ можетъ отправляться ко всeмъ чертямъ. Документъ остается, и опровергать его уже некому. {32} Можетъ быть, меня оставили жить оттого, что ГПУ не удалось создать крупное дeло? Можетъ быть, -- благодаря признанiю совeтской Россiи Америкой? Кто его знаетъ -- отчего.