Российские фантасмагории. Русская советская проза 20-30-х годов
Шрифт:
— Вот ты какой, — сказал с полу Коростелев. — Продолжай то, что ты говорил… Мучай нас, если хочешь…
— Зачем я буду говорить, — отозвался Ларсон, повернулся спиной и отгородился своим картоном, — лучше я тебя послушаю…
На бархатном диване, свесив ноги, сидел рыжий мужик.
— Лисей, — сказал ему Коростелев, — водки.
— Вся, — ответил Лисей, — и достать негде…
Ларсон отставил картон и захохотал вдруг, точно дробь стала выбивать:
— Российскому человеку выпить требуется, — латыш говорил с акцентом, у
Худая детская шея Коростелева вытянулась, ноги его в холщовых штанах разбросались по полу. Жалобное недоумение отразилось в его глазах, потом они засияли.
— Мучай нас, — сказал он чуть слышно и вытянул шею, — мучай нас, Карл…
Лисей сложил пухлые руки и посмотрел на латыша сбоку:
— Ишь, Волгу ремизит… Нет, товарищ, ты нашу Волгу не ремизь, не порочь… Знаешь, как у нас песня играется: «Волга-матушка, река царица»…
Мы с Селецким все стояли у двери. Я подумывал об отступлении.
— Вот никоим образом не пойму, — обратился к нам Ларсон, он, видимо, продолжал давнишний спор, — может, товарищи разъяснят мне, как это так выходит, что железо-бетон оказывается хуже березок да осинок, а дирижабли хуже калуцкого дерьма?..
Лисей повертел головой в ваточном воротнике. Ноги его не доставали до полу, пухлыми пальцами, прижатыми к животу, он плел невидимую сеть.
— Что ты, друг, об Калуге знаешь, — успокоительно сказал Лисей, — в Калуге, я тебе скажу, знаменитый народ живет: великолепный, если желаешь знать, народ…
— Водки, — произнес с полу Коростелев.
Ларсон снова запрокинул поросячью свою голову и резко захохотал.
— Мы-ста да вы-ста, — пробормотал латыш, придвигая к себе картон, авось да небось…
Бурный пот бил на его лбу, в колтуне бесцветных волос плавали масляные струи огня.
— Авось да небось, — он снова фыркнул, — мы-ста да вы-ста…
Коростелев потрогал пальцами вокруг себя. Он двинулся и пополз, забирая вперед руками, таща за собой скелет в холщовой рубахе.
— Ты не смеешь мучить Россию, Карл, — прошептал он, подползши к латышу, уварил его сведенной ручкой по лицу и с визгом стал об него стучаться.
Тот надулся и поверх сползших очков осмотрел всех нас. Потом он обмотал вокруг пальцев шелковую реку волос Коростелева и вдавил его лицом в пол. Он поднял его и снова опустил.
— Получил, — отрывисто сказал Ларсон и отшвырнул костлявое тело, — и еще получишь…
Коростелев, упершись в ладони, приподнялся над полом по-собачьи. Кровь текла у него из ноздрей, глаза косили. Он поводил ими, потом вскинулся и с воем забрался под стол.
— Россия, — выл он, протягивая руки, и колотился, — Россия…
Лопаты босых его ступней выскочили и втянулись. Одно только слово — со свистом и стоном — можно было расслышать в его визге.
— Россия, — выл он, протягивая руки, и колотился головой.
Рыжий Лисей сидел на бархатном диване.
—
— Водки, — твердо сказал из-под стола Коростелев. Он вылез и стал на ноги. Волосы его, взмокшие в кровавой луже, падали на щеку.
— Где водка, Лисей?
— Водка, друг, в Вознесенском, сорок верст, хошь по воде сорок верст, хошь по земле сорок верст… Там ноне храм, самогон обязан быть… Немцы, что хошь делай, не держат…
Коростелев повернулся и вышел на прямых журавлиных ногах.
— Мы калуцкие, — неожиданно закричал Ларсон.
— Не уважает Калугу, — выдохнул Лисей, — хоть ты што… А я в ей был, в Калуге… В ей стройный народ живет, знаменитый…
За стеной прокричали команду, послышался звук якоря, якорь пошел вверх. Брови Лисея поднялись.
— Никак в Вознесенское едем?..
Ларсон захохотал, откинув голову. Я выбежал из каюты. Босой Коростелев стоял на капитанском мостике. Медный отблеск луны лежал на раскроенном его лице. Сходни упали на берег. Матросы, кружась, наматывали канаты.
— Дмитрий Алексеевич, — крикнул вверх Селецкий, — нас-то отпусти, мы-то при чем?..
Машины, взорвавшись, перешли на беспорядочный стук. Колесо рыло воду. У пристани мягко разодралась сгнившая доска. «Иван-да-Марья» ворочал носом.
— Поехали, — сказал Лисей, вышедший на палубу, — поехали в Вознесенское за самогоном…
Раскручивая колесо, «Иван-да-Марья» набирал быстроту. В машине нарастала масляная толкотня, шелест, свист, ветер. Мы летели во мраке, не сворачивая по сторонам, сбивая бакены, сигнальные вешки и красные огни. Вода, пенясь под колесами, летела назад, как позлащенное крыло птицы. Луна врылась в черные водовороты. «Фарватер Волги извилист, — вспомнил я фразу из учебника, — он изобилует мелями…». Коростелев переминался на капитанском мостике. Голубая светящаяся кожа обтягивала его скулы.
— Полный, — сказал он в рупор.
— Есть полный, — ответил глухой невидимый голос.
— Еще дай…
Внизу молчали.
— Сорву машину, — ответил голос после молчания.
Факел сорвался с мачты и проволочился по крутящейся волне. Пароход качнулся, взрыв, продрожав, прошел по корпусу. Мы летели во мраке, никуда не сворачивая. На берегу взвилась ракета, по нас ударили трехдюймовкой. Снаряд просвистал в мачтах. Поваренок, тащивший по палубе самовар, поднял голову. Самовар выскользнул из его рук, покатился по лестнице, треснул, и блещущая струя понеслась по грязным ступеням. Поваренок оскалился, привалился к лестнице и заснул. Изо рта его забил смертный запах самогона. Внизу, среди замаслившихся цилиндров, кочегары, голые до пояса, ревели, размахивали руками, валились на пол. В жемчужном свечении валов отражались искаженные их лица. Команда парохода «Иван-да-Марья» была пьяна. Один рулевой твердо двигал свой круг. Он обернулся, увидев меня.