Российский колокол № 1 (45) 2024
Шрифт:
«Это сон», – повторила Нана и проснулась.
Она лежала в кровати. Она рывком села и попыталась вдохнуть. В комнате было темно, но перед глазами потемнело ещё больше, и понеслись – вихрем закружились – яркие мушки.
«Как снег, – отстранённо подумала Нана, – как снег во время метели».
Она почувствовала, что чья-то стальная рука тащит её вперёд. Как в детстве, как всю жизнь.
Она снова попыталась вдохнуть.
Мокрые пряди волос прилипли ко лбу. Воздуха не было. Глаза чуть привыкли к темноте.
Когда-то она любила эту песню, как и другие песни «Наутилуса». Нане и в голову не приходило, что однажды ей действительно будет не хватать кислорода. Что она будет чувствовать себя так, будто погребена в батискафе на дне океана и над ней – километры воды. С китами.
Нана встала с кровати и пошла в кладовку.
Лезвие топора было холодным, почти ледяным, будто он хранился в холодильнике. Нана потрогала пальцем металл.
Бабка храпела. Её отвратительное тело: сухое, бледное, завалившееся на один бок, – каждое утро Нана боялась (и ждала), что найдёт бабку на полу у кровати, – издавало нечеловеческие звуки. Нана наклонилась к кровати, держа в руках топор. От бабки пахло мёртвыми насекомыми, корвалолом и мочой.
Нана оглянулась на стену.
За этой стеной – выход. Нужно всего лишь прорубить отверстие, и перед глазами перестанут мелькать клятые мушки, метель прекратится раз и навсегда, мокрые волосы перестанут липнуть ко лбу, в лицо подует свежий ветер. Надо только поднять топор и ударить.
Раз. Два. Ещё.
Покосившаяся бабкина кровать, стойка капельницы на полу, забрызганная кровью, коврик, наполовину пропитанный тёмной жидкостью, пряди седых волос на подушке и на лезвии – вот чёрт, к лезвию прилип целый клок волос.
Почему лезвие в крови? Она ведь рубила стену. Нана выронила топор и побежала в спальню. «Шлёп-шлёп», – ноги прилипали к полу.
Ромы в кровати не было. Одно одеяло, почти закрученное в толстый жгут, одна смятая подушка, смятая простыня. Всё выглядело так, будто тот, кто спал в этой кровати, метался в горячечном бреду, потом вскочил и убежал.
Она. Это она убежала.
Нана села на пол и прижала руки к лицу.
Руки были липкими и пахли металлом.
– У Даны Львовны, – бесцветно говорила мама, – тяжёлая судьба. Три старшие сестры не пережили блокаду. Мать умерла последней. Отец не вернулся с фронта. Девочку спасли, вывезли по Дороге жизни. Откормили. Она на всю жизнь осталась инвалидом – повреждения суставов после остеомиелита, слабые лёгкие после туберкулёза. Вышла замуж, родила сына. Муж-строитель
Нана шагала вперёд, не чувствуя маминой руки.
Раз-два. Метель расступалась клином. Вокруг них с матерью будто образовалось пустое пространство и какой-то невидимый кокон прикрыл их от окружающего мира.
– У неё никого нет. – Мать продолжала смотреть вперёд. – Никого. Вообще. Я не хочу к ней приходить. Никто не хочет. И ты не хочешь. – Она оглянулась на Нану. – Старая сука не может любить. Ей нечем. Но знаешь что?
– Что? – Нана не думала, что мама её услышит. Но она услышала.
– Я не верила в Бога. Но начинаю думать, что если бы Он был, то был бы единственным, кто может её любить. И дать ей то, чем она могла бы любить других. Потому что раньше у неё это было. Мы с тобой этого не застали. Но оно было. Поэтому… – мама сжала руку Наны, и метель, будто по сигналу, обрушилась на них с новой силой, – поэтому, когда ты будешь её ненавидеть – а я знаю, что будешь, – даже если не веришь в Бога, проси, чтобы Он её любил. Потому что должен же её любить хоть кто-то.
Нана отняла руки от лица.
Руки были липкими и пахли металлом.
Пол был липким. Она видела тёмные следы, которые оставила, когда вбежала в спальню.
Нана снова попыталась глубоко вдохнуть.
… И что над нами километры воды…«Это кошмарный сон», – подумала она.
И проснулась.
Она лежала в кровати. Простыня была смята, будто она металась в горячечном бреду. Рома мерно дышал рядом. Нана села рывком, перед глазами снова полетели мушки, вихрь накрыл её, будто она находилась в сердце метели. Занавески из гофрированной жести перекрывали путь воздуху.
Синоптики обещали, что июнь будет прохладным. Он и был прохладным – где-то за пределами этой квартиры, из которой бездушная тварь с рептильными глазами выкачивала кислород.
Нана пошла в кладовку. Но, положив руку на ручку двери, развернулась и решила сначала проверить, как бабка.
Бабка храпела. Её тонкое тело: сухое, бледное, завалившееся на один бок, – каждое утро Нана боялась (и ждала), что найдёт бабку на полу у кровати, – издавало странные звуки.
Нана наклонилась к кровати. От бабки пахло сухими растениями, корвалолом и почему-то корицей.
Нана выпрямилась. От усилия перед глазами моментально потемнело и снова замелькали проклятые мушки.
«Проси, чтобы Он её любил», – сказал чей-то голос по ту сторону метели.
Нана скривилась. Она бросила взгляд на стену, затем снова посмотрела на бабку. Тонкая, сухая рука лежала поверх одеяла, и вены на этой руке напоминали ветвящиеся побеги.
Бабка никогда не смотрела ей в глаза, всегда смотрела мимо и слегка вбок.
Бабка никогда не улыбалась.
Но иногда она пекла рогалики с вареньем.