Российский колокол № 2 (46) 2024

Литературно-художественный журнал

Когда отворяется дверь, я с надеждой смотрю на отца. Он виновато улыбается и тянет за ковёр руку. Там неровность в стене: наш барак строили заключённые, и его несовершенство прикрывает полстина. Отец достаёт из тайника бутылку и смешно прикладывает палец к губам, будто у нас есть общий секрет. Однажды я поверила ему и спрятала за ковёр свою куклу. Мне хотелось, чтобы отец освободил её из пыльного паучьего плена. Бутылку я перепрятала за сервант.

Так меня впервые ударили.

– Батька есть батька, – философски вздохнул ковёр. – Ты думаешь, он меня не лупцевал? Да каждую весну ротанговой ракеткой! Живого места не было!

Для этой страны

виктимблейминг был столь же привычен, как прошуршавший мимо целлофановый пакет. Я хмыкнула:

– Ты правда сравниваешь это с тем, что нас с мамой избивали до синяков?

– Всякий, делающий грех, творит беззаконие, – серьёзно ответил ковёр. – Что? Не одна ты книжки читала, писательница! Я три года на сессии к ковровщику хожу. Прошлое прорабатываю. Истирание ворса, выгорание… Когда батька бутылку искал, знаешь, где меня трогал? Особенно там, в темноте… Он трогал меня за колечки.

Ковёр съёжился, прозвенев горсткой ржавых колец. Среди них была парочка новеньких, золотых. Мне стало ясно: ковёр обладал собственной агентностью.

– Ты с мамкой рано из дома ушла, а я ведь с ним дальше жил. Он передо мной пил и плакал. Однажды нашёл коробку, куда ты пыль с меня собирала. Там ещё каракули твои были, как эта пыльца помирить всех должна. Так он поверил, всё по твоему рецепту сделал, да только без толку. Завыл, отчаялся. А потом знаешь что было? Он меня за бутылку мигрантам продал. Они меня на пол положили! Меня, настенного, на пол! Плов на мне ели, спали. Водку жрали, проституток водили. Я тогда на папку твоего тоже обижен был. Считал, чем мне хуже – тем и ему. Как ты, короче, был. И главное, так себя расчесал, что стал удовольствие получать! Однажды проститутку привели. Молодая, глаза грустные-грустные, набок голова, всё в ворс смотрит, свою Рязань ищет. Я и представил, что однажды так тебя заведут. Жить-то тебе надо на что. На секунду стало так хорошо, будто весь мир предо мной виноватый, а потом стало очень и очень стыдно. Только уже навсегда.

Ковёр сгорбился. На солнце блеснули застиранные маслянистые пятна.

– В один день не выдержал, поднялся. Всё, говорю, мужики, не могу так больше. И пить, говорю, завязывайте. Аллах всё видит.

– А они что?

– Перекрестились.

Ковёр замолчал. Он пах соляркой и дешёвой химчисткой. К этому примешивалась едкая аммиачная нотка. Ковёр достал спрей с перечёркнутой кошачьей мордой и виновато опрыскался.

– Барсик – сволочь, – пояснил он.

Кофе в стакане остыл. Беззлобно переругивались мужики. В детстве я хотела как можно скорее вырасти и уйти из дома, поэтому часто измеряла свой рост. Я раздевалась, чтобы плотнее вжаться в ковёр. Лопатки сводил бархатный ток, и я тихонечко вскрикивала. На руках поднимались прозрачные волоски. Тело кололи неизвестные крошки. Ковёр был единственным, перед кем я не стеснялась показывать своё неуместное тело. Мне было жалко отчёркивать рост фломастером, и я приминала ворс ноготком. После я подолгу разглядывала свою тайную лесенку. Ступеньки её были слишком близки и не могли мне помочь.

Почувствовав моё настроение, ковёр безысходно выпустил дым:

– Податься было некуда. Я умел только висеть на стене. Пришлось кочевать. Ночевал во дворах, на лобном месте.

– Лобном месте?.. – не поняла я.

– Стойка для выбивания, – хмуро пояснил ковёр. – Всё вспоминал, как ты меня в детстве разглядывала. Искала что-то. И тут меня осенило. Пришёл в одну харчевню. Так и так, говорю, есть к вам предложение. Они согласились. Работка оказалась непыльная:

висел в потайной комнатке, а публика под гашиш на меня таращилась. Ну и приходы же у них были! Кое-кто даже пророчествовать начинал. Так у меня появились деньги. Да и умишко кой-чем наполнился. Кстати, вот я. Не смотри, что на фоне человека. Я знаю, что это зашквар.

Ковёр спрятал телефон за подкладку. Я заметила, что кое-где она криво прострочена, будто он пытался подшиваться самостоятельно.

– Жена? Дети? – спросила я, как спрашивают, когда собеседника нельзя утешить им самим.

Ковёр затоптал бычок и сказал:

– Маша, я же ковёр! Какая жена? Какие дети? Я тебе их что, спряду? Ты как себе это вообще представляешь?

– Ну… шиномонтаж есть же, значит… почему нет.

Я всеми силами отдаляла развязку. Ковёр не собирался меня жалеть:

– Когда батька помер, я сразу приехал. Думал, ты будешь. А там – никого, никому он не нужен. Только алкашня вьётся, налить требует. Ну, я от чистого ворса и предложил: заверните в меня. Пусть батьку во мне похоронят. Ну, как у магометан принято. Ты знала, что у тебя прабабка татарка?

Во мне что-то ёкнуло: нежные переливы зурны, непокорные чёрные брови… Я вспомнила, как в детстве меня тянуло к выпечке из «Бахетле». Сверкающий магазин казался мне сказкой, которую я искала в узорах ковра. Выпечка стоила дорого, но мама откладывала и порой покупала мне огненный зур-балиш или сладкую губадью. Когда я уплетала лакомство, мама плакала и обнимала меня. Позже я пообещала, что назову свой дебютный роман «Моя мама копила на эчпочмак».

– Я сутки на его могиле лежал. Гордость свою смирял. Батьку-то на окраине подхронили, к бомжам. Там какой только сброд не шастает! Меня заприметили, унести захотели. Так я прореху и заработал.

Ковёр указал на дырку от ножа. С неё свисала кудрявая нитка. Меня потянуло подпалить её зажигалкой. Ковёр говорил с позиции мужского превосходства. Мне хотелось напомнить ему, что ткацкий станок принадлежит женщине, что ковёр выношен нами так же, как и весь огрубевший от мужчин мир. Им вечно требовалось с чем-то бороться, что-то героически преодолевать, хотя они – и ковёр тоже – не хотели замечать, что о них точно так же вытирают ноги: в приёмных начальства, в предбанниках сталинских лагерей.

Я решила перейти в наступление:

– Элен Сиксу писала, что женское письмо должно исходить из того места, откуда женщину изгнали. Только так женщина может обрести своё…

Договорить я не успела. Ковёр несильно шлёпнул меня по губам. Я задохнулась от гнева, но через мгновение вдохнула пыль своего детства. В ней было всё: маленькая стеклянная соринка, кожа моих родителей, песок с детских сандалий, катышек пластилина, шерстинка умершего кота. Я словно оказалась на снимке, от которого так и не решилась избавиться: рядом с матерью, у отца на коленках, под сенью красных цветов, мы счастливо смотрим в камеру. Ковёр сохранил мои воспоминания и поделился ими как смог.

– После стольких лет? – потрясённо спросила я.

– Всегда.

Мы молчали. Работяги крикнули, что машина готова. Ковёр задумчиво погремел кольцами:

– В детстве ты хотела найти волшебную страну, куда бы могла сбежать. Но этой страны во мне никогда не было. Всё это время она была здесь.

Ковёр бережно коснулся моей груди. Я смотрела на листья, ягоды и цветы и больше не знала, на что они похожи. Это был всего лишь узор, отпечаток домотканой руки, но он подтверждал: ковёр – личность, единственная и ничему не подобная.