Российское время
Шрифт:
– Завал.
Он не матерился, не возмущался и не вдавался в подробности – кому они нужны, подробности? «Делай своё дело, пока не сдохнешь», – определил он для себя. Конечно, это не тянуло на кредо или жизненный девиз, так ведь кредо и девиз – у знаменитых, у богатых. А какое может быть кредо у него? Кто его спросит: «Какое у вас, Марат Евгеньевич, кредо?» Такой вопрос и в голову никому не придёт.
Просто однажды он заметил, как собственная жизнь ускорилась, разогналась – но не по взлётной полосе, как у некоторых, и не по наклонной, так, чтобы под откос – а словно на одном месте, вокруг собственной оси. Так крутился волчок в его детстве. Точно, волчок. Или юла, как ещё называли. Ускорилась
То, что осталось, Марат Евгеньевич предпочитал характеризовать коротко. С некоторых пор он и на вопрос: «Как жизнь?» стал отвечать всё тем же:
– Завал.
Не матерясь, не возмущаясь и не вдаваясь в подробности. Стресс давно стал нормой жизни, не оставлявшей ни сил, ни времени на то, чтобы мечтать о чем-то большем, да пусть бы и о том, что всё когда-нибудь закончится. Ему хотелось одного: чтоб вечер был длиннее. Даже в страшное время человек мечтал об отдыхе. А для этого всего-то было нужно: освободиться пораньше, да чтоб повезло с транспортом. Ну и ещё – не захотеть вырубиться, как только придёшь домой.
Пассажиры метро, глядя в окна вагона, который выныривал из тоннеля на полминуты, чтобы преодолеть надземный участок, всегда обращали внимание на старый неказистый дом. Тот стоял вплотную к линии, по которой бежали поезда, и пары секунд хватало, чтоб заглянуть в его окна, но не разглядеть толком – кто там и что там. Какие ещё вопросы интересны скучающему пассажиру? Ну, вот главные: что там находится рядом с линией, как там живётся, работается под ежеминутный гул поездов?
Нормально, как сказал бы Марат Евгеньевич. Нормально работается, а живётся – так, слава богу, не здесь. Едва завал отступал, он и сам садился в метро и, наслаждаясь, прощался с окном собственного офиса из окна вагона. Ну а потом и его поглощала бездна.
Иногда, если было тепло и время, он не садился на «все эти автобусы, троллейбусы» – брал пару бутылок пива и прогуливался по широким улицам своего района, изученным вдоль и поперёк. Сидел на скамейках, иногда кормил голубей. Однажды заснял даже видео, как голуби, птицы мира, любят друг друга и друг о друге заботятся. Голубок намывал голубку, что-то выклёвывал у неё, чистил ей перья – а та отвечала взаимностью. А как они перемещались, делая всё это! Словно бы танцевали.
Захмелевший Марат Евгеньевич улыбался, кинул голубям сухариков, которые купил к пиву. Оттолкнул голубок голубку, заворчала та на него, замахала крыльями; клюнув чёрствый сухарь и крепко зажав, отскочил от неё голубок, быстро-быстро, давясь, проглотил. Ухватил на лету следующий. Марат Евгеньевич всё заснял на телефон, думал, видео станет хитом ютуба. Ошибся – не стало.
Он брал рыбу в магазине возле дома, разливное пиво и садился, как он говорил по привычке, перед телевизором. На самом деле, старый аппарат давно сломался, и Марат Евгеньевич включал прямой эфир телеканала на ноутбуке. Интернет с каждым месяцем становился страшнее, окрашивался в красный цвет, телевидение было проще и главное – более предсказуемо. Ему хотелось отдохнуть, расслабиться, а с интернетом это было невозможно.
Но и с телевизором удавалось всё реже. Который месяц в тёплых телевизионных студиях разговаривали о терактах. Тяжёлыми утрами, мрачными понедельниками, в круговороте рабочих будней он забывал о них, как и
Теперь Марат Евгеньевич смутно помнил те дни, когда ещё было страшно. Рвануло в его районе, и без того не слишком благополучном, – а тут сразу три высотки, друг за другом, с интервалом в пять минут. Он выходил на улицу, смотрел издалека, не приближался – наступило тяжёлое оцепенение. Родственников не было, знакомых, из оказавшихся там, – и слава богу. У Марата Евгеньевича в принципе их не было – родственников, знакомых. Когда рвануло на следующий день, уже не выходил. Ещё через неделю, когда взрывы гремели во всех районах, по нескольку раз в день, он перестал бояться. «Страна рыдает, – говорили ему из телевизора, – страна захлёбывается слезами». Но он ничего такого не заметил. Директор его фирмы на работе если чем и захлёбывался, так тем же, чем и всегда: желчью и злобой, что план продаж не выполняется или выполняется со скрипом. «А про теракты – это к Соловью иди рассказывай».
Но ведь теракты плану продаж объективно мешали: некоторых региональных клиентов, довольно крупных, оптовых даже, не стало просто физически. И хоть они и не жили в облезлых и дряхлых домишках, как сам Марат Евгеньевич, и не пользовались «всякими трамваями», но всё же ходили в кино с семьями, посещали рестораны, фитнес. А безопасно больше не было нигде. Когда резня, расстрелы, взрывы в массовых местах стали ежедневным информационным фоном, Марат Евгеньевич, грешный, пару раз изрядно сожалел, что все они минуют его директора. Он не желал ему смерти, конечно, просто знал: только сильная встряска помогла бы человеку осознать, что падение продаж в новых реалиях – явление объективное и неизбежное.
Однажды он удивился, задумавшись: жить в постоянном страхе, что тебя в любой момент убьют, что где бы ни находился – ты полностью беззащитен, да и не просто жить, а что-то делать, работать! Раньше Марат Евгеньевич посчитал бы, что на такое способен только сумасшедший или сверхчеловек. Но теперь, когда шёл второй год такой жизни, она давно уже воспринималась как данность: все вокруг стали сверхчеловеками. И, наверное, сумасшедшими. Жизнь всегда чем-то держит, чем-то цепляет; что-то оставляет на плаву. Любая жизнь, даже такая, как эта.
Марату Евгеньевичу помогало пиво. Он высасывал за вечер по шесть литров, и пиво благодарило за верность – высасывало из него остатки страха, да и вообще все мысли и чувства. Телевизор становился фоном, а стрельба и крики за окном, которые нет-нет да и случались, лишь поначалу побуждали к действиям. Например, встать и задёрнуть шторы. В последнее время он просто сидел и зевал.
«Каждый из нас, кто сегодня пришёл в студию, – говорило телевидение ставшие такими привычными слова, – в трагический день скорби, прежде всего хочет, наверняка, выразить слова соболезнования родным и близким, потому что это такая боль, такая утрата невосполнима, и она навсегда останется и у родственников, и у нас, сограждан. Мы получаем постоянные, каждодневные свидетельства того, что вся Европа, раздробленная и подвергаемая не менее ужасным и кровавым атакам, так же искренна в своём сопереживании».
«Надо же, в один день судьба может измениться», – вяло бормотал Марат Евгеньевич, расслабленный, уставший.
«В начале нашей передачи мы затронули очень важный вопрос. Вопрос иммунитета. В мире разрушен иммунитет от войны. У народов мира утрачена эта внутренняя защита, война стала обыденной».
Марат Евгеньевич посмотрел на будильник у изголовья кровати, вздохнул, решая для себя, что надо спать.
«Кроме того, если мы говорим о борьбе с террором, необходимо понимать, что только эффективное взаимодействие всех стран мира…»