Рот, полный языков
Шрифт:
Корабли перестали качаться, и все медленно поднялись на ноги. Прошло несколько мгновений, прежде чем до них дошло, что небо их пощадило. Но когда они это поняли, то огласили палубу звонкими криками радости.
— Гип-гип-ура готтентотке! Трижды ура Дотти! Ура-ура-ура!
Бывалые матросы плакали. Догберри обнимал вождя Каймановая Черепаха. Пуртале, Буркхардт, Жирар и Сон-рель, взявшись за руки, задирали колени на манер танцорок из мюзик-холла. Костюшко и Стормфилд отплясывали джигу. Цезарь обнял скромно улыбающуюся Дотти, которая прижимала к груди чудом оставшийся невредимым фетиш.
Тут появилась Лиззи и бросилась в объятия
— О, Луи! Вы были великолепны!
И она принялась целовать его снова и снова. Подошел Эдвард Дезор. Он один остался безучастен ко всеобщей радости. Агассису он деревянно сказал:
— Вы, и только вы, в ответе за смерть моего кузена. Вы поплатитесь за это, Агасс. Да, вы поплатитесь.
Поддернув спадающие панталоны, Агассис приготовился срезать наглеца холодной отповедью. И остановился. Просто не нашел в себе сил беспокоиться из-за угрозы Дезора. Конечно, этот человек может причинить ему неприятности. Но что они в сравнении с тяжким испытанием, которому он подвергся. Он обнимает свою будущую жену, он обрел знание о Космогоническом Локусе, теперь его будущее — и будущее креационизма — представлялось в самом радужном свете.
Но Агассис не мог предвидеть, что уже тогда человек по имени Чарльз Дарвин работал над книгой под названием «О происхождении видов», книгой, которая навечно свяжет человека с животным, впряжет в одну упряжку белых и черных и заменит возлюбленный креационизм Агассиса отвратительной идеей, называемой «эволюция», а самого Агассиса превратит к преклонным его годам в раздражительную, устарелую и всеми осмеянную окаменелость.
Если уж на то пошло, Агассис не смог даже предсказать события собственной брачной ночи, 25 апреля 1850 года, когда его застенчивая вторая жена повернулась к нему и сказала:
— У меня, Луи… у меня есть небольшое отклонение по женской части, о котором вас следует знать.
— Вздор, дорогая Лиззи. Вы само совершенство.
— Нет, дорогой, я немного отличаюсь от большинства женщин. У меня есть один врожденный недостаток. Как он называется, я узнала всего несколько лет назад. И мне так стыдно назвать его расхожим словом. Быть может, если бы я прошептала по-латыни…
— Скорей, дорогая. А потом мы отправимся в постель.
— Он… он называется sinus pudoris.
Детей у них никогда не было.
Уолт и Эмили
1
«Утро несет оправданный риск… для любовника»
Утром 1 мая 1860 года мисс Эмили Дикинсон, Красавица Амхерста по ее собственному наименованию, проснулась, ощущая себя непостижимо встревоженной и настолько удрученной ночными фантомами, несказанностью оставленного ими осадка непонятных предчувствий, что, тихо покинув широкую кровать под пологом, чтобы не разбудить Карло, который все еще по-собачьи похрапывал в ногах кровати, она в белой ночной рубашке босиком прошлепала по камышовой циновке своей оклеенной цветастыми обоями спальни к своему столику вишневого дерева (со сторонами всего в восемнадцать дюймов, но легко вмещающего Всю Вселенную), за которым она ежедневно боролась со своими ранимыми и экстатическими стихами, и, даже не помедлив, чтобы сесть, написала следующие строки:
Смерть! Приходит смерть в ночи! Света кто пошлет лучи, Чтобыпо завершении чего, испытывая некоторое облегчение, но и легкий паралич души, Эмили подошла к единственному окну в западной стене ее угловой комнаты на верхнем этаже «Усадьбы» (два южных выходили на Главную улицу) и распахнула ставни открытого окна, чтобы подкрепиться взглядом на свой изукрашенный пчелами сад и на соседний дом, носящий название «Лавры», где проживал ее любимый брат Остин с женой Сью, но вместо этого перед ней предстало немыслимое зрелище — которое тут же и навеки запечатлелось на ее ретинах, подобно последним земным предметам, увиденным умирающим, — дюжий волосатый бородатый варвар, совершенно и бесстыдно голый, если не считать черной с широкими обвислыми полями шляпы, мылся на ее сверкающем алмазами ухоженном газоне.
В сердце Эмили забушевала орда чувств, усмирить которые не могла никакая Внутренняя Полиция.
Непрошеный гость словно бы не заметил движения в верхнем этаже «Усадьбы», которую он так нагло осквернял. Он словно бы весь сосредоточился — почти молитвенно — на намыливании своей мускулистой внушительной фигуры с помощью куска мыла, тряпки и содержимого дождевой бочки, стоявшей прямо под окном Эмили. Возле кучкой лежала его простецкая одежда, шляпа странника нелепо венчала его ниспадающие, подернутые сединой волосы, и он продолжал свое омовение с непринужденностью, будто был в полном одиночестве посреди какой-нибудь канзасской прерии.
Впиваясь мужскими пальцами ног в почву, он намылил свои ляжки, он намылил свои бедра… он намылил свои детородные части! Эмили побледнела при виде этой до сих пор скрытой мужской принадлежности, и непонятный трепет пробежал по всем ее нервам. Напомнив себе о своем Белом Выборе, она с довольно большим усилием подняла глаза выше нижней генеративной области.
Гигант принялся тереть свои по-мужски могучие грудь и руки, эти последние неопровержимо являли отлично развитые мышцы поденщика. Эмили подумала, что, возможно, какой-нибудь новый работник, нанятый ее отцом до его отбытия, забрел в сторону от предназначенного для них сарая, а теперь вздумал мыться у всех на виду, как деревенский простак.
Весь намыленный гигант прервал свое занятие. Он простер пенные руки к новорожденному солнцу, будто приветствуя брата. Затем, сокрушив утреннюю тишь (и остатки самообладания Эмили!), он оглушительно возгласил:
— Славны каждый мой орган, моя принадлежность, как любого, кто честен и чист! Нет в них скверны ни дюйма, ни дюйма частицы, и привычны равно должны они быть!
Этого нежданного необузданного возгласа Эмили не снесла. В полуобмороке она поникла на подоконнике, и внезапное благоухание нескольких преждевременно распустившихся гроздей сирени овеяло ее, наполнило сладостью ноздри.
Тут она столкнула вниз стоявшую на самом краю корзинку. Привязанная на длинной веревке корзинка служила средством для угощения сластями соседских детей в те дни, когда она не чувствовала в себе сил покинуть свою комнату.
Эмили следила за падением корзинки. Казалось, она кувыркается вниз с неестественной медленностью, будто ей, чтобы падать в пронизанном светом весеннем воздухе, требовалась Грозная Приглушенная Вечность.
Однако корзинка все же достигла конца своей привязи, несколько раз подпрыгнула с угасающей энергией, и Время возобновило свой обычный ход.