Рот, полный языков
Шрифт:
— Ваши слова, мистер Уитмен, противоречат друг другу… Лицо Уитмена побагровело.
— Я себе противоречу? Отлично, я себе противоречу! Я огромен, я вмещаю множества!
Ища успокоить его, Эмили сказала:
— Но вы не обнаружили моей Глубочайшей Раны, сэр. Это было дело Сердца…
Ее слова, казалось, достигли желаемого результата. Уитмен успокоился и задумался.
— И тут я тоже имел печальный опыт. Мисс Дикинсон… если я поделюсь с вами чем-то заветным, могу ли я попросить вас об одолжении взамен?
— Каком?
— Не откажетесь ли вы от этой нежелательной светскости между нами, называя меня Уолт? Я
Чувствуя, как по ее щекам разливается теплота, Эмили понурила голову.
— Это кажется достаточной малостью…
— Прекрасно. Прошу, поглядите…
Эмили подняла глаза. Она увидела, как Уитмен достает из кармана небольшую самодельную свободно сшитую записную книжку (очень похожую на ее собственные тетради). Он открыл ее на середине, а затем повернул к Эмили.
Со страницы на нее смотрело дагерротипное лицо — лицо красивой женщины с темными локонами, с руками, закинутыми на спинку кресла, в котором она сидела боком.
Уитмен повернул книжку к себе, поцеловал изображение, закрыл ее и вновь убрал в карман драгоценную памятку.
Сердце Эмили было готово разорваться.
— Ах, Уолт! Она… она умерла?
— Гораздо хуже! Она замужем!
Эмили была шокирована, но и восторженно взволнована.
— Мы познакомились, когда я был редактором «Новоорлеанского полумесяца». Впервые я увидел ее в Theatre d'Orleans [174] во время исполнения моцартовского «Дон-Жуана». Поддавшись вольному тропическому влиянию этого южного порта, мы влюбились безумно. Ее электрическое тело излучало божественный ореол, рождавший во мне бешеное притяжение, как и мое — в ней. Многочисленными были часы нашей радости. Но она была дамой высшего света и не могла допустить, чтобы на нее легло пятно скандала или развода. Когда мы поняли, что наша любовь обречена и мы должны расстаться, разрыв стоил нам великих мук. Она — единственная женщина, кого я так лелеял в своем сердце, и останется единственной.
174
«Орлеанский театр» (фр.)
По необъяснимой причине последние слова Уитмена вызвали у Эмили легкое разочарование. Но не настолько, чтобы затенить более сильные чувства в ее груди. Сходство трагедии Уолта с собственным обреченным романом Эмили наложило последнюю печать на нежную симпатию к крепкому седеющему поэту, которая все это время полунезаметно росла в ее сердце.
Изо всех сил сжав лапищу Уолта обеими своими маленькими ручками, Эмили сказала:
— Значит, вы истинно постигли мою душу, Уолт.
— Эмили… Я думал о тебе задолго до того, как ты родилась.
Они нашли каменную скамью и некоторое время молча сидели на ней бок о бок.
Но, пока проходили минуты, тихое Мушиное Жужжание раздражающе нарастало в сознании Эмили, пока она не почувствовала, что должна высказать его вслух.
— Уолт… вы употребили слово «болезненный», когда говорили о моих стихах…
— Да, Эмили, употребил. Так как, боюсь, вас слишком уж занимает смерть.
Эмили открыла было рот в готовности указать на верховенствующую важность Смерти в системе мироздания, но Уолт поднял ладонь, чтобы остановить
— Я знаю все, что вы намерены сказать, дорогая Эмили. Не сомневайся, что и я тоже долго и упорно думал о смерти. Я знаю: насколько великолепно родиться, настолько же великолепно и умереть. Не будь смерти — большая фальшь даже говорить о них раздельно, — сама жизнь была бы бессмысленной. Да, всю свою жизнь я слышал шепоты о небесной смерти в голосе волн на берегу, в сердитых криках морских птиц, но в отличие от тебя я не томлюсь по смерти и не воздаю ей большего, чем она заслуживает. Я слишком занят тем, что живу, слишком занят своими священными чувствами и не уделяю смерти больше, чем кивка мимоходом. Ты же, дорогая Эмили, кажется, стремишься прижать к себе смерть в объятиях, будто возлюбленного!
Эмили возмутилась.
— Я обнимаю смерть? Кто участвует в идиотичном намерении моего брата проникнуть в тени загробной жизни? Вы, а не я!
Уолт встал.
— Вы не знаете всей полноты замысла нашей экспедиции в Обитель Лета, Эмили. Это не объятие смерти, но смелый научный штурм ее территории, чтобы вырвать новые познания на благо всему живущему.
Подняв Эмили всей своей бычьей силой, Уолт сказал:
— Пойдем со мной, и ты увидишь.
5
«Микроскопы полезны на случай необходимости»
Малая гостиная «Лавров» была превращена в импровизированную классную комнату или же штабной кабинет генерала. К мольберту прислонили большую грифельную доску с мелками на бортике; перед ней стояли пюпитр и единственное вместительное кресло. К стене сзади был прикноплен большой чертеж, который Эмили видела в прошлый раз расстеленным на столе; на пюпитре красовалось одно из странных стеклянно-металлических изделий, которые тогда придавливали этот чертеж. Перед пюпитром были расставлены несколько кресел со спинками из перекладинок. Теперь в них расселись пятеро нетерпеливых слушателей, слегка раздраженных десятиминутным ожиданием: Эмили, Уолт и Генри Саттон в первом ряду указанным порядком, Остин Дикинсон и светило науки Уильям Крукс — позади них.
Все вместе взятое привело на память Эмили ее краткие школьные дни. И неизбежно эти бесценные воспоминания воскресили великолепного Леонарда Хэмфри.
Хэмфри был на четыре года старше Джорджа Гулда. Девочкой Эмили благодаря тесной связи своего отца с Колледжем жадно ловила новости о блистательной академической карьере этого талантливого представительного молодого человека. Эмили он казался воплощением самых гордых надежд нового поколения.
Так вообразите ее восторг, когда после получения диплома в 1846 году Хэмфри был назначен директором Амхеретской Академии — школы совместного обучения, которую посещали шестнадцатилетняя Эмили и тринадцатилетняя Винни.
По коридорам Академии новый директор проходил, истинно сочетая в себе Адониса и Сократа, особенно пленяя все нежные женские чувства, не исключая и чувств Эмили. (Она даже выучила наизусть хвалебную речь Хэмфри «Мораль Штатов».) По сей день Эмили все еще считала Хэмфри своим первым Учителем, и воспоминания о тех немногих случаях, когда он стоял близко от нее, все еще хранили силу вызвать в ней восторженную дрожь.
Неожиданная и мрачная его смерть в 1850 году, когда он был еще в расцвете своей мужественности, стала Невосполнимой Утратой для Эмили и для всего города.