Ротмистр Гордеев

Дашко Дмитрий Николаевич

– Вы с ума сошли! – вырастает из ниоткуда подполковник. – Что вы себе позволяете?!

– Виноват, – лгу я, и Али Кули Мирза это прекрасно понимает.

– За то, что посмели ударить старшего по должности, сдайте оружие, штабс-ротмистр, и отправляйтесь на гауптвахту. Пока что на пять суток. Дальше я решу, что с вами сделать. – Былой симпатии в голосе подполковника уже нет.

Вержбицкого поднимают, отряхивают. Он с трудом очухивается, его взгляд до сих пор мутный. Прилетело ему знатно, злорадно отмечаю я, как минимум выбил зуб: вон по щеке тонкой струйкой

течёт кровь. Будет знать, гадёныш, что со мной шутки плохи. Ради удовольствия дать ему по морде я готов сидеть на губе хоть целый месяц. Ну а если поступят по всей строгости закона… Что ж, как говорится: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Если в рядовые разжалуют, так и хрен с ним! Не страшно!

Выполняю приказ начальства – сдаю шашку и револьвер и отправляюсь на гауптвахту.

Гауптвахта – громкое слово. В действительности это обычная китайская халупа с тонкими стенками, которые можно проковырять пальцем. На окнах решётки, но, сдаётся мне, при желании их руками можно вырвать с мясом.

Меня встречает сонный унтер, регистрирует в журнале и провожает к камере, то есть к комнатушке два метра на два, где, как выясняется, уже есть один сиделец – поручик-сапёр.

– Вечер в хату, – смеюсь я и протягиваю арестанту руку. – Будем соседями. Штабс-ротмистр Гордеев, можно просто Николай.

– Поручик Степанов, можно просто Степан, – представляется он.

– Случаем, не Степан Степанович?

– Именно так, по батюшке Степанович, – спокойно отвечает тот. Должно быть, уже привык к зубоскальству.

К счастью, на губе есть послабления: разрешается днём лежать на жёстких топчанах, никто не гоняет строевой, не заставляет зубрить уставы и не отправляет на хозработы. Отхожее место на улице, ну хоть без запаха параши в камере.

– За что вас? – интересуется Степан Степанов.

– Дал в морду одной сволочи. А вы, Степан, за что чалитесь?

Слова этого он явно не знает, но о смысле вопроса догадывается.

– Отказался выполнять дурацкий приказ – минировать позиции наших артиллеристов. Своё начальство похвалило, а то, что повыше, дало пять суток ареста.

– Серьёзная вина, – смеюсь я.

– Курите? – с надеждой спрашивает сапёр.

– Бросил, – признаюсь я.

– Жаль, – грустно опускает голову сиделец. – Я свой табачок ещё вчера скурил, а здешний надзиратель ни в какую не желает сбегать для меня за папиросами, хотя я ему двойную цену предлагал. Наверное, боится, что узнают и отправят на фронт. Кстати, какие последние новости? Я тут уже третий день, отстал от жизни…

Рассказываю ему актуальные сплетни, реальной картины у меня всё равно нет.

Степанов вздыхает:

– Бардак!

– Бардак, – охотно соглашаюсь я.

На обед приносят порцию жидкого супа, кашу-размазню и холодный чай, вместо хлеба какие-то подозрительные лепёшки.

Ближе к вечеру нас навещает начальник гауптвахты – смешливый толстячок с погонами прапорщика. Интересуется, нет ли у нас жалоб. По нему видно, что с сочувствием относится к загремевшим на губу офицерам, втихаря угощает Степанова папироской,

пускается в воспоминания о прошлой мирной жизни. Расстаёмся с ним почти приятелями.

– Зря вы так с ним откровенничали, – внезапно говорит Степанов после его ухода. – О нашем цербере ходят нехорошие слухи.

– Стучит?

– Ещё как! Были случаи, когда из-за его наушничанья офицеры сидели здесь не по одному разу подряд.

– Да вроде я ничего крамольного ему не сказал, – пожимаю плечами я.

– Будем надеяться. А впредь старайтесь ничего лишнего не сболтнуть. Даже если это и слухи, всё равно дыма без огня не бывает.

С наступлением темноты заваливаемся спать, накрывшись офицерскими шинелями: они тут заменяют все постельные принадлежности. Шинели старые, проеденные молью, но лучше уж так, чем без ничего: ночи здесь прохладные.

Из головы до сих пор не выходит прекрасная китаянка. Ворочаюсь, вспоминая её поцелуи и жаркие объятия. Надеюсь, у неё всё хорошо.

Утром просыпаюсь оттого, что дверь в камеру резко распахивается. На пороге унтер, за его спиной двое солдат, в руках у бойцов винтовки с примкнутыми штыками. Сердцем чую, что это явление неспроста.

– Штаб-ротмистр, на выход, – провозглашает унтер.

– Надеюсь, не на расстрел? – встаю я.

– Шутить изволите?

– Какие шутки, унтер?!

– Руки за спину! – рявкает один из солдат.

Ого! Так серьёзно!

Под конвоем выхожу из гауптвахты. Морщусь, глядя на яркое солнышко.

– Оправиться хоть можно?

– Не велено.

Качаю головой, но в спор не вступаю: бойцы настроены решительно. Бредём по пустой улочке. Ощущения ниже среднего: чего хорошего, когда тебя конвоируют? Навстречу то и дело попадаются прохожие: и русские, и корейцы, и китайцы… Многие недоумённо смотрят мне вслед. Хорошо, что знакомых нет.

После пары поворотов оказываемся у небольшого особнячка. А дом, видать, не из простых – у входа бдит часовой. Интересно, кто в теремке живёт?

Меня завели в тесную комнатушку, где за столом сидел ротмистр с орлиным носом и выбритой налысо головой.

– Доставили, вашскородь, – докладывает один из солдат.

– Свободны, – кивает тот.

Бойцы выходят.

– С кем имею честь? – спрашиваю я.

Сесть мне пока не предлагают.

– Вы имеете честь общаться с контрразведкой. Ротмистр Дзатоев, – представляется лысый.

Невольно присвистываю: нечасто выпадает случай иметь дело с сотрудниками этого во всех смыслах богоугодного учреждения.

– Мне, я так понимаю, представляться нет нужды, – изрекаю я.

Дзатоев улыбается, но выглядит это как-то зловеще.

– Садитесь, – наконец приглашает он.

Я опускаюсь на мощный табурет. Он даже не шелохнулся под моим весом – сдаётся, что его надёжно прикрутили к полу. Если возникнет желание дать ротмистру по башке табуретом, не получится.

– Догадываетесь, почему вы здесь? – наивно спрашивает Дзатоев.

Ну да, я щаз расплачусь и, размазывая сопли по щекам, начну колоться во всех грехах, включая мнимые.