Розанов
Шрифт:
Иногда приглушенность языка и стиля Толстого бывает нарочитой, как в одном из опубликованных тогда писем Толстого (К. Я. Гроту, сентябрь 1910 года). Здесь, говорит Розанов, сознательное «заземление» стиля. Толстой знает, что «пыл пророка» уже не производит никакого впечатления на мир ученых (и недоучек). Поэтому в письме все не ярко, не картинно. «Все так, как мы привыкли за много лет читать у Л. Н. о философии, морали, жизни. Кровь выпущена, цветов и красок нет» [386] . Так определяется стиль позднего Толстого, автора религиозных и философских сочинений.
386
Варварин
И причину того Розанов предлагает искать в «книжном веке», в «ученом веке», с его арсеналом доказательств и утвердившегося «ученого» языка и фразеологии. «Пыл пророка, пылающая пламенная страница не убедили бы их и их бесчисленных учеников, питомцев университета, читателей журналов и газет».
Горьким упреком этому позитивистски рациональному поветрию звучат слова Розанова: «Доели господа профессора русского человека», «съели книжные мудрецы натурального Саккиа-Муни (Будда) из Ясной Поляны».
Розанов попытался ввести творчество Толстого в контекст русской литературы. Толстой — это целая культура, на ней воспитывается самосознание народа. В его книгах дана «история русского общества всех ярусов, всех классов за целое столетие». Около его картин создания других художников выглядят «картинками, рисуночками, лишь там и здесь дополняющими великую эпопею Толстого».
Главная мысль Розанова состоит в том, что Толстой — положительный писатель, творец положительных идеалов в жизни. «Между Пушкиным и Гоголем он встал, склонившись всецело к Пушкину и не имея почти ничего гоголевского. Именно живопись Толстого своим положительным отношением к русской истории и русской жизни уравновесила гениальные отрицания малоросса Гоголя; уравновесила, притупила и сгладила».
Толстой нас убедил, говорит Розанов, что Россия — не страна «мертвых душ». Духовная красота лиц, им выведенных, тонкость их быта и образов, сложность их духовной жизни — от семьи Болконских и Ростовых до вечно мятущегося Левина, — так велика, что ею зачаровывалась и Европа. «И никто дерзкий не повторит сейчас, что Россия создает только типы Чичикова да Собакевича». Нравственный мир толстовских книг — это вера в душу человеческую, которая стоит выше законов, учреждений, политики, борьбы партий, всего-всего.
Толстой, как автор эпопеи русского общества, не всегда был в чести у демократической критики. «Не надо напоминать никому, — обращается Розанов к современникам, — что до „Не могу молчать“ Толстой был пренебреженной величиной в нашей левой журналистике, на которого и в пору „Войны и мира“, и в пору „Анны Карениной“ были вылиты массы едкой, обезображивающей жидкости» [387] .
Но времена меняются. Через 70 лет после написания гневного обличения, название которого стало крылатым: «Не могу молчать», главный редактор массового издания Собрания сочинений Толстого в 22 томах категорически исключил это великое произведение как несоответствующее «нашей советской» идеологии. «Реакционер» Розанов такого бы себе никогда не позволил, хотя не разделял многие воззрения Толстого. Но Василий Васильевич был порядочный человек — понятие, пользовавшееся бесспорным уважением в его время и оказавшееся излишним в эпоху «коммунистической партийности».
387
Розанов В. Открытое письмо А. Пешехонову и вообще нашим «социал-сутенерам» // Новое время. 1910. 15 декабря.
Публикация в журнале «Современный мир», а затем отдельным изданием переписки Толстого со Страховым (которого Розанов назвал «самым ранним» и «самым компетентным» критиком Толстого) вызвала несколько розановских откликов. Страхов ожидал, что гений Толстого совершит давно жданный и необходимый переворот в душевном строе русского общества, особенно молодого общества; что он повернет юношеские души от нигилистического отрицания к положительному созиданию
388
Розанов В. Наброски // Новое время. 1914. 21 июня.
Страхов с энтузиазмом приветствовал поворот Толстого к религии, уверенный, что это подействует на «старый нигилизм» и свернет его с пути отрицания. Но в действительности оказалось, что «старый нигилизм» был крепче и выжил, а Толстой, в сущности, «покорился ему». «Новаторство» Толстого, говорит Розанов, стало продолжением того «нигилизма», против которого всю жизнь боролся Страхов.
Спор начался с публикации в аксаковской «Руси» «Писем о нигилизме» (1881) Страхова, которые раздражили Толстого. Страхов писал о «нигилистах» под впечатлением от убийства Александра II, а Толстого интересует не 1 марта 1881 года, а «запросы души их», этих «нигилистов». Толстой соглашается с ними, отрицающими всю действительность, «этот мир форм и мундиров, мир внешности и официальности».
Таким образом, спор происходил в разных плоскостях, спорящие были разными людьми и никак не могли понять друг друга: «Сила и красота Толстого заключалась в необыкновенно творческой душе, которая не уставала каждый год и наконец каждый месяц и каждую неделю и всякий день что-нибудь придумывать, поворачивать „так и этак“ к себе веши, всматриваться в них, открывать в них новые стороны. Страхов был тихая душа, созерцательная, вдумчивая».
Действительно, литературный талант Страхова был невелик, и не случайно статью о нем Розанов назвал: «Писатель с умом и прекраснодушием, но без стиля». Редакция «Нового времени», где статья увидела свет 22 августа 1902 года, переменила название на более спокойное: «К литературной деятельности Н. Н. Страхова», о чем Розанов сделал специальную запись в списке своих работ.
В своих статьях о спорах Толстого и Страхова Розанов приводит слова Страхова: «Я живу, чтобы создавать, а не живу, чтобы разрушатьи портить… И если целая эпоха занимается, в сущности, разрушением, то я складываюруки и не принимаю никакого участия в ее работе и жизни, в ее надеждах и пафосе» [389] . Это кредо консервативной партии в литературе и жизни, которая «вовсе не есть партия застоя и недвижности», а партия созидания на основе уже существующего.
389
Розанов В. Идейные споры Л. Н. Толстого и Н. Н. Страхова // Новое время. 1913. 24 ноября.
Революции разрушают, портят, калечат жизнь народа. Стране нужны преобразователи, а не выкорчевывающие все под корень нигилисты. Созидать на разрушенном до основания обществе невозможно. Вот почему Розанов видел в революции помеху историческому развитию России. История горько рассудила Розанова и его противников.
Толстой против всего восстал, все стал раскидывать в стороны. «Что это? — вопрошает Розанов. — Да просто — нигилизм, но не позитивный, не материалистический, а мистический и страстный, но, однако, именно нигилизм». Толстой именно «забылся», «распустился», стал величайшим «эгоистом своего творческого я», противопоставив его всему миру, всей истории… Он хотел творить один. Здесь-то его «роковое», говорит Розанов, ибо в нем не было маленькой и совершенно необходимой для каждого черты — «скромности».