Рождение государства. Московская Русь XV–XVI веков

Кром Михаил Маркович

Для ответа на эти вопросы нам совершенно необходимо сравнить Великое княжество Московское, а затем – Российское царство с другими государствами на Западе и на Востоке, ведь только так мы сможем понять, что в нем было уникально и что – типично, а следовательно, о каком типе государственности идет речь и каковы его характерные черты. Отсутствие такой сравнительной перспективы долгое время мешало ученым отделить важные черты изучаемого явления от второстепенных. Именно этим, на мой взгляд, объясняется удивительная живучесть старого мифа о «собирании русских земель вокруг Москвы». Государство, по существу, отождествляется с непременно большой территорией, находящейся под одной властью, а процесс его формирования – с механическим присоединением все новых и новых земель.

Между тем в мировой исторической науке накоплен большой объем наблюдений,

относящихся к генезису так называемого «модерного» государства, т. е. государства Нового времени, и многие его черты обнаруживаются в Московской Руси XV–XVII веков.

МОДЕРНОЕ ГОСУДАРСТВО: ОБЩЕЕВРОПЕЙСКАЯ МОДЕЛЬ И РЕГИОНАЛЬНЫЕ РАЗЛИЧИЯ

Современные концепции модерного государства восходят к наследию великого немецкого социолога Макса Вебера (1864–1920). В посмертно опубликованном трактате «Хозяйство и общество» он разработал учение о бюрократии как основе государственного управления и ведения бизнеса в современных обществах. По мнению Вебера, бюрократия как тип господства идет на смену традиционной – патриархальной или патримониальной («вотчинной») – монархии. Развитая бюрократия отличается от предшествующих типов господства не только рациональной организацией и более высокой эффективностью управления: меняются и отношения внутри властной вертикали. Чиновник – в идеале, конечно! – уже не является личным слугой правителя; государственная должность становится призванием и рассматривается как выполнение долга, как служение не лицам, а «безличным и функциональным целям». Отмеченное Вебером различие между «безлично ориентированным бюрократическим господством» и прежним, патриархальным порядком, основанным на личной преданности господину, указывает направление, в котором шло развитие государства раннего Нового времени.

Прошло почти полвека, прежде чем историки оценили по достоинству эти наблюдения Вебера. Но уже в книге известного американского медиевиста Джозефа Стрейера «О средневековых истоках государства Нового времени», вышедшей в 1970 году, явно чувствуется влияние великого немецкого социолога.

Стрейер говорит не о государстве вообще, а об определенном типе государственности – modern state, – который зародился в Средневековье и получил развитие в Новое и Новейшее время. По мнению историка, характерными признаками такого государства являются: 1) устойчивость в пространстве и во времени; 2) «формирование безличных, относительно постоянных политических институций»; 3) «перенос лояльности с семьи, местного сообщества или религиозной организации на государство и обретение государством морального авторитета для поддержки его институциональной структуры и теоретического верховенства его законов».

Второй признак в этом перечне прямо повторяет веберовскую характеристику бюрократии Нового времени, а третий можно рассматривать как развитие мысли Вебера о легитимности государственного порядка. Стоит также отметить, что все три признака обнаруживаются в Московском государстве XVI и особенно XVII века, хотя Стрейер вовсе не имел в виду Россию: свой портрет модерного государства он рисовал с Англии и Франции.

В свое время М. Вебер считал, что «полностью развитая бюрократия выросла только на европейской почве». В том же европоцентристском духе рассуждал позднее и Джозеф Стрейер, по мнению которого, «неевропейские государства или подражали европейской модели, чтобы выжить, или, в противном случае, проходили через колониальный опыт, внедрявший значительные элементы европейской системы. Модерное государство, где бы мы ни находили его сегодня, – писал американский историк, – основано на модели, возникшей в Европе в период между 1100 и 1600 годами». В самой же Европе, по утверждению Стрейера, большинство государств копировали французский образец.

Не берусь судить об опыте колониальных стран, но применительно к Европе гипотеза о всеобщем копировании одного единственного образца (например, французского) не выдерживает критики. Разумеется, можно вспомнить немало примеров заимствования тех или иных правовых норм, образовательных учреждений, политических идей, религиозных обрядов, военных технологий и многого другого, но трудно себе представить перенос на новую почву всех государственных институтов сразу и целиком; мне, по крайней мере, такие случаи неизвестны.

В последние годы прежняя традиция противопоставления запада и востока Европы начинает уступать

место тенденции к выявлению общего между ними. Так, в новейшем кембриджском учебнике по истории Европы раннего Нового времени (1450–1789), написанном Мери Виснер-Хэнкс, можно прочитать о том, что в 1600 году Стамбул был крупнейшим городом Европы с населением около 700 тыс. человек и что Османы в XV–XVI веках создали самую эффективную армию в Европе – в том, что касалось вооружения и системы снабжения, а султаны, хотя в теории и считались абсолютными монархами, в реальности редко покидали свои дворцы, доверив повседневное управление чиновникам во главе с великим визирем, чья должность стала наследственной.

Как видим, если считать обнаруженную Максом Вебером тенденцию к деперсонализации управления главным признаком формирующегося модерного государства, то Турция XVI–XVIII веков вполне подходит под это определение.

Сказанное выше об Османской империи во многом справедливо и в отношении России XVI–XVII веков: русские цари, подобно султанам, мало вмешивались в повседневную жизнь своих подданных, управляя огромной страной при помощи чиновников, число которых постоянно росло. Делегирование властных полномочий государя его советникам и постепенная бюрократизация управления заметны в Московском государстве уже со второй половины XV столетия.

Таким образом, деперсонализация управления является родовой чертой модерного государства, где бы мы его ни обнаружили: во Французском королевстве, Османской империи или Московии. По поводу других признаков этого государства ученые не пришли еще к консенсусу, поэтому его общеевропейская модель остается пока недостроенной. Тем не менее, не особо рискуя ошибиться, можно назвать некоторые приметы интересующего нас явления.

Прежде всего, такой приметой служит суверенитет, т. е. независимость от других правителей и верховенство во внутренних делах, – собственно говоря, притязание на суверенитет можно считать первым признаком жизни новорожденного государства, его заявкой на самостоятельное существование. Кроме того, государство раннего Нового времени, как правило, обладало собственной территорией и четко определенными границами, что резко контрастировало с предшествующим (средневековым) периодом, когда чересполосица владений была обычным явлением.

Характерной чертой этого формирующегося модерного государства было переплетение на каждом шагу публичной власти и частных интересов, патриархальной идеологии и бюрократических приемов управления. Нужно также учесть, что государственное строительство требовало участия, больших затрат, а порой и жертв от различных социальных групп, вовлекая их представителей (добровольно, но нередко и принудительно) в процесс управления страной: так новорожденное государство становилось институциональным «каркасом» для формирующегося общества.

Заметим, что в приведенной выше характеристике европейского государства раннего Нового времени ни слова не было сказано о его размерах или о способе формирования его территории: возникло ли оно, например, путем «собирания земель» или, наоборот, в результате дробления какого-то рыхлого политического образования. Дело в том, что эти обстоятельства относятся к местным особенностям описываемого процесса, но никак не к природе модерного государства.

Нередко в нашей научной и учебной литературе проводятся параллели между образованием единого Русского государства при Иване III и синхронными процессами политической централизации во Франции времен Людовика XI и в Испании после объединения королевств Кастилии и Арагона (1492). Однако подобное сравнение скорее запутывает дело, чем проясняет его. Действительно, во Франции и Испании, как и в России, сложились династические монархии, вобравшие в себя ранее самостоятельные территории, но на этом сходство и заканчивается. На самом деле и во Франции, и в королевствах Пиренейского полуострова многие важные институты модерного государства, включая судебную и налоговую системы, а также представительные учреждения (соответственно, Генеральные штаты и кортесы), возникли задолго до того, как Иван III занял московский престол (1462), так что синхрония здесь только кажущаяся. Важное различие заключается также в том, что крупные и ранее самостоятельные политические единицы (графства, герцогства, королевства), ставшие частью объединенной Франции или Испании, сохранили значительный объем прав и привилегий, в то время как Новгород и другие земли, присоединенные к Москве, полностью потеряли свою автономию.