Рожденные на улице Мопра
Шрифт:
Денис криво ухмылялся, молчал: вероятно, не мог понять, куда гнет этот пересмешник, один из приближенных к шефу и его давний приятель. Рудольф похихикивал.
— А тебе, Бурый Нос, что нужно делать при нападении на контору? — переключался Алексей на привратника. И сам же отвечал: — При нападении злоумышленников сразу спрятаться в уборной и прикинуться, будто у тебя жидкий стул. Носу не показывать из кабинки! За трусость тебя потом пожурят, зато голова останется цела.
Проведя комичный инструктаж, Алексей в прекрасном расположении духа шлепал по загривку каменного льва: «Что, утомился
Идя по сводчатому коридору, который когда-то был анфиладой, Алексей наслаждался тенями прошлого. Где-то впереди, в сумраке — коридор освещали светильники в виде настенных бронзовых канделябров — привидением прошмыгнула горничная в белом чепце, в фартуке с кружевами, с серебряным подносом с чашкой чаю; она прошмыгнула к хозяину, распутнику, которого разбил паралич; уж силушки нет подняться с ложа, а все старый потаскун не может наглядеться на высокую молодую грудь горничной…
Из-за чуть приотворенных дверей залы, самого большого помещения дома, слышалась пламенная картавая речь Ильича, который будоражил мозг трудового пролетариата и беднейшего крестьянства картинами всеобщего равенства и благоденствия. Который направо и налево раздавал свободу и вожделенную крестьянами землю…
Хрумкали по паркету и таились в коврах шаги изувера Берии, который вел здесь выездной промышленный партхозактив, а после увозил с банкета приглянувшуюся беленькую пумпышку делопроизводителя к себе на Малую Никитскую для ночных утех…
Пузан министр Сан Саныч одышливо шагал по коридору и сворачивал в кабинет своей замши; он давал ей последние указания и на прощание трогал ее за толстые коленки перед поездкой в отпуск, с семьей, в совминовский санаторий в Кисловодск.
Наконец, тень, — о! нет, скорее, призрак ультрареформиста Анатолия Чубайса, возглавлявшего при Ельцине «Госкомимущество»; призрак совал одиозный рыжий нос то в одну комнату, то в другую, прикидывая, в какие нули выльется аренда прихапанного новым режимом особняка.
— Что же останется от нас в этом доме? — риторически восклицал Алексей Ворончихин в пустом коридоре. Пожимал плечами. — История чествует только победителей. Статистов она не запоминает.
Он входил в приемную, шутливо раскланивался с секретаршей Светланой.
— Как всегда — зеленый чай. Кофе — через часок. С галетами.
Войдя в кабинет, Алексей небрежно скидывал на диван светлый плащ и темно-синее с золотой ниткой кашне (Светлана потом все вешала в шкаф), садился в кожаное широкое вертящееся кресло и заглядывал в ежедневник.
— Светочка, куда девалась моя фотография на воздушном шаре? — Алексей рылся у себя в ящике стола среди пачек крупноформатных фото. — Я дал интервью мужскому журналу «Калигула». Они просили оригинальное фото. Мне кажется, там я оригинален.
— Не могу знать, Алексей Васильевич.
— Фотография лежала здесь, среди прочих. Сейчас ее нет.
— Может, вы ее куда-то в другое место положили?
— Я не склеротик и не бываю пьян на работе! Кто мог ее взять?
— По
— Кто мог взять?
— Никто! В ваш кабинет никто не заходит. Кроме уборщицы Варвары. Думаю, Варваре, которая одна тащит инвалида сына и инвалида мать, ваша фотография на воздушном шаре без надобности.
— Я тоже об этом подумал. Зачем уборщице Варваре моя фотография на воздушном шаре? К тому же я там в шлеме и горнолыжных очках. Но где же фотография, черт побери!
— Куда-то сунули. Поищите! — бросила Светлана и пошла из кабинета прочь. — Буду готовить вам чай.
Секретарша вышла. Алексей внимательно смотрел на закрывшуюся дубовую, в резных вензелях дверь. Дверь выражала глухонемое недовольство.
— Светлана Альбертовна, пожалуйста, зайдите в мой кабинет! — держа кнопку на пульте связи, призвал Алексей.
Она появилась в кабинете через несколько секунд. Совсем другая… Он начал ледяным голосом:
— Вы работаете у меня почти полгода. Все это время я относился к вам с дружескими чувствами. Это, однако, не значит, что ими следует злоупотреблять…
Через несколько минут секретарша Светлана стояла на коленях, слезно молила:
— Я не буду больше… Никогда, Алексей Васильевич. Только не увольняйте! Я одна… Дочку воспитываю… Ну, простите меня. Простите! Я забылась, Алексей Васильевич. Ну вы же добрый… Я такая глупая… Простите! Алексей Васильевич, давайте сегодня с вами поужинаем…
— Светлана Альбертовна, вы меня правильно поняли?
— Да… Я вас поняла правильно. — Она смотрела на него с щенячьей преданностью и с той искренностью, с какой может смотреть на мужчину только женщина, верящая мужчине беспредельно, готовая с ним на любой шаг.
Потекшая тушь на ресницах, расплывшиеся от полустертой помады губы, — она готова самозабвенно отдаваться ему, стонать в его объятиях, хотя он никогда не подбивал ее на близость. Черт! Вот что такое власть! Даже капельки власти.
— Идите и работайте, Светлана Альбертовна…
Наркотик под названием «власть» еще некоторое время будоражил, взвинчивал животной радостью Алексея, пока не позвонила Наталья. Ему казалось, что даже телефон бренчит как-то особенно, призывно и безудержно, от звонка его последней жены. Наталья звонила не часто, потому что — не мелочилась, просила по-крупному. Торопливо, будто кто-то пихал ее в бок, требуя освободить линию, она излагала:
— Не забудь, Антон твой сын! Если мы сейчас не сделаем размен с мамой, всё пропало. Она выйдет замуж, а я останусь на улице. И Антон тоже!
— Сколько? — бесстрастно спросил Алексей.
— Не меньше, чем сорок тысяч. В рублях это будет… Я не знаю. Там с нулями замучаешься.
— Да-да, замучаешься. — Он положил трубку. Требовательная Наталья смолкла.
А какая она была славная! Тоненькая, как хворостинка, светловолосая, волоокая, рассеянная. Наталья играла в театре, в нее нельзя было не влюбиться… Ну и пусть любовь шальная. Зато сколько поэзии и счастья было между ними — сумасшествие, маковая поляна, мексиканский ром… А путешествие на верблюдах с проводником бедуином! Жаль, что всё кончилось банальной изменой и грубым разводом с взаимными перекорами.