Рожденный дважды

Мадзантини Маргарет

Он смотрит на отдыхающую Аску. Слышит шум умножения, происходящего в ее теле. Как далеко это от холодной чистоты стекла… Он думает о том завитке, о яйцеклетке, пронзенной тысячами черных копий. Видит завиток, отделенный от скалы, колышущийся в морской глубине.

Видит зачатие в темноте. Насекомых друг на друге, в одной и той же дыре.

Смотрит на могильную плиту тела, которое, умирая, расцветает.

Ему бы забыться в немой неотвратимости боли Аски, думая, как она и мусульманский врач, что формирующееся существо не заслуживает внутриутробных вод жизни.

Он

фотографировал лужи, не зная точно зачем, — возможно, потому, что он родился в городе моря и дождя, ямок, которые то наполняются, то осушаются. Его всегда притягивали эти канавки, где вода дремлет, мрачная и блестящая, вобрав в себя дух света со всеми его оттенками. Вздуваясь изнутри, как жидкое сердце. Он склонился, завороженный глазами, смотрящими на него, и сам не мог от них оторваться. Не то чтобы колодцы, скорее, неглубокие отверстия. Планеты земли, прохудившиеся воды. Он учился на лужах. Они стали для него школьной доской, ночным небом, пропитанным многовековым свечением.

Он никогда не считал себя волшебником, он лишь фотографировал маленькие городские болотца. Мальчишка, он не верит в глубину, ему всегда нравилось чувствовать себя немножко дурачком.

Сегодня дождливая ночь, грохот гаубиц смешивается с рокотом грома.

Выглянув из окна, он видит, что ночь прошла, дождя больше нет и на небе появились две радуги. Он никогда не видел две радуги сразу. Одна, прямо перед глазами, в двух шагах отсюда, источник света, раскрашенный красками, проходит через небо безукоризненно ровной аркой… другая — поменьше, не такая интенсивная… меньшая радуга, как и он. Ее цвета размыты, и она — бледное отражение первой.

Маленькая радуга, которая вот-вот исчезнет, взволновала его.

Он думает о ребенке. О том, что мы не смогли завести его наилучшим способом, сильно любя друг друга. Думает о ребенке в животе у Аски, который попал туда наихудшим способом. Думает, жизнь полна цинизма. Сейчас два несчастья сблизились. И понимает, что это единственный возможный план.

Он не случайно вошел в ту комнату. Знает, что его поймали. Выудили, как рыбу, тунца из банки.

Он раздосадован, но это не важно. Он помнит маленькую блеклую радугу. Зеркало правды, в котором отразился Бог.

Парень не уверен, а вдруг безумный ужас поселился в податливой структуре мира? И вдруг это безумие и есть ребенок, вошедший через черные двери? Он тоже боится, что у ребенка окажется три головы, пять хвостов и злое сердце. Он тоже боится, что зло не может породить ничего, кроме зла. Но он готов рискнуть.

Может, ребенок станет вознаграждением.

Он отдаст ей условленную сумму, даже вдвое больше той. Скажет жене, что ребенок от него. И Аска снова начнет заниматься музыкой.

Аска чувствует себя лучше. Как-то утром она сама села в кровати. Он принес ей персики от папы Армандо, которые я привезла из Рима. Откусывает, и сок течет по подбородку. У персика вкус настолько нежный и неожиданный, что становится плохо. Воспоминания прошлого, которые ей больше не нужны.

Он говорит ей: «Ты должна вернуться к музыке, к пению». Сколько мужества она могла бы вложить в свой новый голос!

Соединить крики таких же, как она, женщин со скотобойни. Девочки, которая так и не вернулась. Сплести из них белую нить, которая отделила бы тьму от света.

Ее теперешняя жизнь — как навоз в стойле, так тиха, что она забывает о другой жизни внутри ее. Она не хочет уезжать из своего города. Раньше она только и думала, чтобы уехать, а теперь хочет остаться. Ей нравится находиться в плену у улиц, нравятся люди, глядящие в лицо своей обезумевшей судьбе.

Еще один образ из Корана, Шайтан, проклятый Богом за то, что не пожелал преклонить колен перед человеком, сделанным из грязи.

Однажды она сидела на скамейке. Нервный телеоператор крутился среди развалин, пока она дремала, разомлев на солнышке. Не замечала даже, как ей подставляют микрофон к самому рту.

Журналист спросил: «Какие надежды она питает относительно будущего своего и своей страны?»

Аска поинтересовалась, настоящий ли у него микрофон, работает?

Журналист удивлен, конечно работает.

У Аски нет никаких надежд, ее тело как змеиное гнездо, и сейчас она чувствует, как гады извиваются внутри.

Она думает о работающем микрофоне, который ни на что не годен, поскольку никто не услышит ее голоса.

Единственное, что приходит ей в голову, — это блеяние заблудившейся овцы.

Бе-е, бе-е.

Диего не уверен, действительно ли отчаяние, соединяющее их, и есть любовь. Еще будучи ребенком, он мог выбрать для себя другой путь. «Есть только одна дорога, — думает, — та, по которой мы идем». Человеческая жизнь как тряпка, которая протирает всегда одну и ту же поверхность.

Он берет ее за руку. Сейчас, по прошествии времени, он может дотронуться до нее.

Он не смотрит на ее живот, не осмеливается. Смотрит на затылок. У него с собой чернила и иголки. Вечером, спустя несколько дней, он втыкает ей под кожу иголку. Она сама попросила его об этом, ее раздражает вид неровного рубца, жерла, плохо сросшейся ямы от сигарет на затылке.

Рука парня дрожит, он боится сделать ей больно. Аска сидит не шелохнувшись. Какую боль может причинить такая маленькая иголочка? Ее телу не привыкать к пыткам. Болезненные уколы, проникающие под кожу, почти доставляют удовольствие. У нее камень висит на шее, который каждую ночь валит ее с ног. На четвереньки, в той комнате.

Диего — мастер на все руки, он справляется. Сначала рисует ручкой рисунок, потом обводит его иголкой. Точечка за точечкой. В генуэзском порту не было ни одного грузчика без татуировки, обучиться не составило труда.

Татуировки — новые знаки, выбранные лично тобой. Поставь что-нибудь между своей кожей и судьбой. Каплю мужества.

Аска выбрала розу по его совету. На этом сморщенном шраме лепестки будут смотреться как настоящие. Кошмар, погребенный под цветком.

После того как отпадут корочки и роза проявится, Аска коснется ее. Впервые она трогает свой затылок. Ей не видно. Тогда Диего, подняв волосы, фотографирует ее с близкого расстояния.