Рожденный дважды

Мадзантини Маргарет

Сегодня вечером певица сменила наряд: во всем белом она походила на большое облако. Метрдотель принес икру, получил свои чаевые. Водка опустилась в желудок, развязала язык.

— У нее выбиты зубы… у той женщины выбиты зубы.

— Ну и что. — Я попыталась улыбнуться.

— Неужели ты не заметила?

— Что не заметила?

— Отметина под глазом, похоже синяк… — Диего поднес руку к лицу, показал на скулу.

Да, я видела какой-то круг у нее под глазом, когда она повернулась ко мне и сказала: «Я — просто дом».

—

Наверное, ребенок. Стукнул случайно чем-нибудь… или сама ударилась.

— Да, может быть… — кивнул Диего.

Неприятный запах в гостиничном номере не давал мне уснуть. На батарее сушилось пальто. Я совершенно забыла, что у меня в кармане лежат эти чертовы яйца, и, естественно, раздавила их. Пришлось выбросить скорлупу в унитаз, вывернуть карман и кое-как застирать его под краном. От батареи шел запах сохнущей шерсти и яичницы.

— Муж ее бьет… ты это имел в виду?

Диего тоже не спал.

— Не нравится мне этот человек, и ребенок у них очень грустный.

На следующий день мы поднялись рано. Оксана зашла за нами в гостиницу, мы пригласили ее позавтракать. Она шла пешком, замерзла и по сравнению с предыдущими днями выглядела усталой. Уткнулась в чашку с горячим чаем, прижала ее к побелевшей щеке. Когда Диего пошел заряжать фотоаппарат, я неожиданно обратилась к Оксане с вопросом:

— Правда, что у вас мужчины бьют женщин?

Оксана не улыбнулась, как обычно. Сказала, что женщины, встречаясь на улице, пристально разглядывают друг друга, делятся своими бедами.

— Работы нет, мужики напиваются до полусмерти.

Голос ее звучал глухо, она без конца терла свой красный нос, посиневшие губы никак не могли обрести свой цвет…

— Мой брат служил на корабле, потерял работу. Теперь он возвращается домой, я открываю ему дверь, а он сделает два шага и падает. В кого он превратился…

Я взяла ее за руку, окликнула:

— Оксана…

Раньше она казалась мне замкнутой, такой отстраненной, и вот вся ее надменность куда-то вмиг подевалась.

— Казимир, наш сосед, ему было восемьдесят лет, выбросился из окна… нечего было есть… и такое случается… — Она плачет, не меняя выражения лица, потом смеется. — Мой двоюродный брат Епифан работает на заводе, им выдают зарплату рулонами туалетной бумаги… целые горы туалетной бумаги… вот уж в чем у нас дома нет недостатка.

Я хотела помочь ей, но так, чтобы не обидеть. Увидев, что я беру сумку, Оксана метнула на меня гневный взгляд:

— Нет!

Пришлось солгать — я сказала, что ищу гигиеническую помаду.

После обеда мы вернулись в больницу. Тереза была там, уже сдала анализы и одевалась. Не спрашивая разрешения, я подошла к ширме, за которой она стояла. Я увидела ее спину, лопатки, худые, как крылья ощипанной курицы. Ниже шеи виднелся синеватый след. Я повернулась. Муж Терезы стоял в углу кабинета, потом направился к нам. Когда Тереза вышла из-за ширмы, я внимательно посмотрела на ее глаз — синяк потемнел и припух.

Врач сказал, что все в порядке, овуляция уже началась. Муж Терезы потер руки о грубую ткань своих брюк. В жизни не слышала звука отвратительнее.

— Нет! — единственное слово, которое я могла сказать по-русски.

Доктор замер и как-то весь согнулся.

— Она нам не подходит. Извините.

Прямо посреди улицы, в глубокой кастрюле кипит, потрескивая, растительное масло. Сегодня суббота, базарный день. Девочка с косичками уплетает пышку темного цвета. Старушка под мокрым навесом продает разнокалиберные стопки и латунный подсвечник. За ночь похолодало. Трава на обочине побелела от инея. Ледяной ветер обдирает лицо. Еще одна бабуля стоит прямо под снегом, предлагает толстые вязаные носки, у другой на перевернутом ящике лежит свекла и старая резиновая игрушка, кролик. Торговля идет плохо, старушки неподвижны, как те сосульки, что свисают с крыш. Диего сегодня не фотографирует, просто покупает все подряд и, бросает в рюкзак. Достает из кармана карбованцы, которые совсем обесценились, отправляет бабушек домой, к печке.

Снова икра. Сегодня суббота. Певица взяла микрофон и ходит по залу, между столиками, пробирается к нам… может быть, она заметила, что я плачу. Она гладит меня по голове, садится за наш столик. Вблизи она кажется гораздо старше.

Диего хочет одного — вернуться в Италию; я настаиваю на том, чтобы остаться.

— Пожалуйста, еще один день…

По дороге я смотрю на женщин: вот заправщица на бензоколонке, вот маляр… Я впиваюсь в них глазами, задерживаю взгляд на теле, на животе… трусь мордой о то, чего нет у меня.

— Так не пойдет… — начинает Диего.

— Оставь меня в покое, — обрываю я его.

Оксана идет за нами, из воротника синего пальто торчит белая точеная шея.

— А ты бы могла это сделать? — спрашиваю я ее.

Оксана не отвечает… Делает вид, что не поняла вопроса.

Диего крепко, до боли, сжимает мне запястье.

Доктор продолжает поиски, он назначил еще одну встречу. Диего странно выглядит сегодня, лицо у него какое-то перекошенное. Он спал, отодвинувшись от меня, на этой белой простыне, натянутой, как смирительная рубашка.

Женщина сидит на том же стуле, на котором сидела Тереза. Она моложе, пышнее телом. Встает нам навстречу, и я отмечаю, что она выше ростом, чем Диего. Улыбается, обнажив совершенно целые зубы. Если от Терезы ничем не пахло, то от этой исходит сладкий, густой запах дешевых духов. В белой блузке, скрепленной на груди брошью, и в темной юбке она напоминает школьницу-переростка. Скорее всего, нарядилась специально для встречи и сейчас хочет понаблюдать за нашей реакцией — живые глаза так и стреляют по сторонам. Кожа у нее, кажется, в порядке. Обесцвеченные волосы темнеют у корней. Лицо какое-то странное, как у клоуна без грима. Я не сразу заметила, что вместо бровей у нее лишь выступающие надбровные дуги, и от этого она напоминает незаконченную картину.