Рождённый Зверем
Шрифт:
– Прости! – прорычало создание, бывшее когда-то её любимым супругом. В вытянутой уродливой морде, усеянной частой щебёнкой зубов, и треугольной голове с заострившимися подвижными ушами уже нельзя было узнать её Вика, нежного и трепетного, некогда весёлого балагура. Девушка всхлипнула. Окинув любимую долгим прощальным взглядом, существо горестно взвыло и, одним прыжком оказавшись в тесной для могучего существа прихожей, выскочило за дверь.
Ещё долго сидела оторопевшая молодая жена, вперив пустой взгляд в тёмный коридор, где исчезло чудовище: «Это всё сон… Это не правда… Я просто спятила…» – калейдоскопом скакали и путались мысли в голове. Заломив тонкие руки, она безвольно рухнула в стылые объятия охладевшего ложа и обречённо разрыдалась.
Глава первая
Когда я был маленьким, мама называла меня по-разному: «малыш», «зайчик» или «чертёнок», когда я особенно баловался. Одноклассники дразнили совсем другими словами: «псих», «дебил», «придурок». В психушке же я просто был пациентом номер…,
Теперь я полноценный гражданин, хотя имя Генрих, которое указано во всех моих справках и новых документах, мне ни о чём ни говорит. Почему Генрих и где мои старые документы – тайна, покрытая мраком. Тайна, которую моя несчастная мать унесла с собой в могилу.
Сейчас-то я уже знаю, кто я такой и что значу для этого мира, но тогда… Полоумный, отвергнутый всеми мальчишка с острым лезвием в кулаке, я ещё совсем не подозревал о своем предназначении. Тупо глядя на зияющие порезы вдоль тонких запястий, на чёрную тягучую жидкость, мало чем напоминающую кровь, я всё ещё думал: «Кто же я? Что же я!» В сверкающей белоснежной ванне, густо заляпанной чёрным, под горячими струями воды я всё ещё пытался заставить кровь течь из ужасных порезов, но всё было напрасно. Даже это мне оказалось не по силам. Капли быстро густели, сворачиваясь, а порезы неумолимо затягивались прямо у меня на глазах. «Да что же это, в самом-то деле?» – шептал я злобно, продолжая увечить зажившие раны, когда наконец-то примчалась скорая по вызову матери. Помню скорбь и ужас в её печальных глазах, без кровинки поджатые тонкие губы и удивлённые взгляды докторов, их недоумевающие перешёптывания. Затем были иглы, болючие уколы, и разум мой, казалось, помутился окончательно, так как дальнейшее помню урывками. Высокий забор, психиатрическая клиника, белые мягкие стены, заискивающе лживые лица, глупые нелепые вопросы, мокрые грустные глаза матери и бесконечные гирлянды желтоватых капельниц. Мама, такая родная и до невозможности далёкая, она что-то всё порывалась сказать, объяснить про отца. Что-то связанное с лесом, луной, но я так и не понял, хотя улыбался ей и кивал. Мне всё чудилось, что я сплю и вокруг всё лишь сон, плод моего больного воображения. Больница, врачи, мать, её сухой шёпот, напоминающий скрежет зубов; пронизанный запахом затхлой травы, гниющей листвы, обглоданных ломких костей и дикой пляской волков под заунывный вой одноглазого чудища. И этот чудовищный один-единственный глаз, как злобное бельмо кровавой луны, заглядывал в самую душу. Прожигал насквозь, копошился клубками червей, выворачивал наизнанку моё незнакомое Я. И тело отзывалось на зов, трепетало в предвкушении чего-то прекрасного, всеобъемлющего и безумного. Я рвался, рычал, разрывая некрепкие путы, и снова были врачи, куча крепких ремней и колючие иглы горячих уколов.
Но я знал, что всё это лишь бред моего болезненного состояния, лишь краткий миг жуткого сна, а когда я проснусь, вновь воцарится гнетущее однообразие. Так пролетали первые дни, пока всё вдруг не закончилось.
Проснулся я в белой и чистой палате. Один и не привязан к хрустящей кровати. В душе наконец-то воцарился покой. Весь день был один. Спокоен и беспечен. Делал, что хотел и как хотел. Никто не колол меня иглами, не задавал глупых вопросов, не заглядывал пытливо в глаза. Я был свободен в своем тесном уютном мирке, доволен и счастлив. Затем лязгнула дверь и вошёл пожилой и седеющий мужчина в белом халате. Он долго смотрел на меня и молчал. Под его внимательным колким взглядом я заметно занервничал, и тогда он сказал, что моя мать умерла и ему очень жаль. Жаль? Чёрта с два! Я смотрел в его холодные и лживые глаза и видел в них отражение безразличной души. Пустота и ледяное спокойствие царили там, а он всё стоял и смотрел, а может быть, ждал? Чего, что я кинусь в рыданьях к нему на шею? Что буду кричать, головой биться о стену? Дам повод ему позлорадствовать и снова начать изучать меня? Нет, я не дурак! Стиснув зубы, я молча стоял и смотрел в глаза его хитрые. Только чего стоило мне это спокойствие! В душе будто бурлили, сжигая, котлы адских мук. Моя бедная милая мама! Никогда она больше не улыбнется мне, не обнимет родное дитя, не услышу я ласковый шёпот, не коснусь рукой гладких волос. Теперь я остался один в целом мире озлобленных тварей.
Доктор остался мной недоволен. Ушёл он раздосадованный, мрачнее тучи, нервно дёргая мочку уха, и вновь я остался один. Теперь можно расслабиться и оплакать несчастную мать. Потом были похороны, я плохо запомнил дальнейшее. В голове помутилось, я всё же больной. Помню двух санитаров угрюмых, рыданье соседей, скулящих и воющих псов вдоль дороги – никто их не смел прогонять. Лоснящийся жирный священник, а в узком дешёвом гробу навеки уснувшая мать. Помню, как пытался взять её за руку, но холодные белые пальцы всё время выскальзывали из моих дрожащих ладоней. Потом помню, как она стояла вдалеке и тихонько качала головой, я её видел, кричал, звал, но она лишь печально смотрела, а глаза были грустные-грустные. Потом она мне улыбнулась на прощанье и, отвернувшись, побрела в лес, наверное, к отцу. А я всё кричал и пытался догнать её, но санитары не видели маму и не пускали. Я помню, как жар поднимался в груди и ломило в зубах, я орал на них, колотил кулаками и плакал. А слёзы были алые, как кровь. Люди вокруг тоже качали головами, шептались и жалели несчастного сироту. Они тоже не видели мать и думали, что я сумасшедший, а я всё звал и плакал, и
Промчались годы.
18 лет, такой возраст, когда юный организм перестраивается, перерождается в того, кем изначально был рождён.
Глава вторая
Прежде всего я хочу, чтобы вы знали, что я сумасшедший. То есть я был сумасшедшим, но, как мне кажется, моё состояние до лечения в психушке и после него ни капли не изменилось. В действительности же, собрав консилиум и долго совещавшись, врачи признали меня вполне здоровым индивидуумом и безжалостно вышвырнули вон из привычного рая раскрепощённости, детской наивности, кайфа и транквилизаторов. Сказать, что я был немного растерян, это ничего не сказать. Да что уж там, я был просто в ужасе, попав из-под опеки симпатичных сестричек прямо в ад жёсткого мира, где правит бал хаос, беззаконие, нужда и, как я позже узнал, дикий первобытный ужас. В реальном мире, вне стен привычной психушки, каждый был сам за себя, и я, вчерашний сумасшедший, просто не вписывался в общую разляпистую картину греховного бытия. Боязливо балансируя на узкой колеблющейся грани, я не решался пересилить себя и сделать шаг, один-единственный шаг, и раствориться в суетливом хаосе людского потока, бурлящего безумного существования. Я был один. Один среди толпы. Отверженный и несчастный, вмиг выброшенный на обочину привычного мира, предоставленный отныне самому себе. Вы представляете, какой это ужас?!
Пардон, я немного отвлёкся от темы…
Это случилось поздней осенью. Признаться, больше всего я люблю именно эту пору. Повсюду царит сумеречное превосходство. Краски неяркие и печальные, кое-где ещё сохранились небольшие островки былой зелени среди поникшей вязкой пакли, прибитой первым морозцем. Солнце не прониклось осенней печалью и всё ещё ярким пятном щедро сияет на небе, щедро раздаривая уже обманчивое тепло, играя в догонялки лучами и нещадно ослепляя глаза.
Мы, то есть я и моя собака, каждое утро выбирались на прогулку. Всегда, это когда Дружку всё-таки удавалось поднять меня, вопящего и брыкающегося, с единственного желанного места в квартире – кровати, и вытащить из блаженного тепла в неприветливый мир. Пёс мой не то чтобы очень породистый, понамешано у него всякого, поэтому он больше смахивал на приземистую лохматую козу, чем на собаку, но я всё равно его нежно любил. Честно сказать, он мой единственный верный друг, не предавший и не бросивший меня, как все остальные. Один Бог, если он есть, знает, как тяжело и тоскливо было Дружку прозябать в голодном одиночестве, сиротливо мыкаясь по подворотням, пока его горе-хозяин, то есть Я, добросовестно отбывал свой заслуженный срок в серых застенках психушки, страдая от душевных мук и беззаветно нежась в лучах государственной опеки. Хорошо ещё, что своей волосатой рукой то самое государство не оттяпало единственное мамино наследство – маленькую квартирку на окраине Курска. Так вот…
Живу я недалеко от лесополосы, куда местные жители имеют обыкновение выбрасывать всякий хлам и пищевые отходы. И, в основном, лохматый друг мой столуется именно здесь, на едко пахнущих обильных мусорных кучах. Надо признаться, что и мне подфартило раз, нашёл там прекрасный пиджак. Почистил, пришил кое-как воротник, пуговицы, оторвал лишний карман, и готово! До сих пор ношу, хоть и поистрепался немного. Из-за этого злополучного пиджака всё и случилось. Мечтал я к нему и штаны подобрать, всю помойку облазил, да всё не везло как-то. То размерчик не мой, то фасон не годится, а тут смотрю, было это, как сейчас помню, шестнадцатого ноября, пёсиль мой вцепился во что-то и тащит, старается, да рычит так, уши прижал. Я поначалу обрадовался, ну наконец что-то дельное, думаю. Кинулся помогать ему, кучу разворошил, помню банки, бутылки, обёртки от конфет ещё были, красивые такие, яркие, Тампакс использованный, корки арбузные, почти целая и очень вкусная груша. Последняя особенно порадовала, подумал ещё: во люди с жиру бесятся, такую выкинуть,. Детская книжка, картонка какая-то, грязный ботинок. Я потянул за него, там – нога, за ногой – тело… Господи! Ну и угораздило же меня – старуха!
Струхнул я тогда не по-детски. В глазах потемнело, по коже мурашки, всё закружилось: платок окровавленный, белые тонкие пальцы, разорванная юбка цветастая и кровь, всюду кровь, как же я раньше этого не заметил? На юбке – кровь, на мусоре – кровь, на земле – кровь, на моих руках – кровь. В глазах, на одежде, на собаке. В ушах зашумело, взгляд затуманили радужные круги, красивые такие, красочные, я пошатнулся и упал. Когда очнулся, не знаю, уже начинало смеркаться. Растерянно огляделся и всё вспомнил. Бабка рядом лежит, а Дружка нет. Поднялся с трудом на ноги, голова всё ещё кружилась, по телу скакали мурашки, а руки дрожали, как после похмелья. Избегая смотреть на труп, я принялся звать пса. Искал, кричал ему, пока не охрип, до темноты, до изнеможения, но всё напрасно, его нигде нет, вот беда. Не помню, как добрался до дома. Всего трясет, лихорадит, нервы, как струны, натянуты, того и гляди, лопнут. Губы дрожат, побледнели, глаза жжёт от слёз, уж больно дорог мне пёс. В груди стало тесно внезапно, и телу стало тесно в кровавой одежде. Я спешно побросал вещи в ванную, сам сел на краешек и разревелся. Ревел так, как с детства не плакал, но тогда была рядом мама, а теперь я остался один, совсем один на всём белом свете.