Розовая Гвиана
Шрифт:
Борька отошел к стене дома и открыл книгу.
«Дон Кихот», — прочитал он.
Наискосок, из угла в угол страницы, старик написал большими дрожащими буквами:
«Будь счастлив, малыш. А. Терлецкий».
МЕДОГОН
Зябким, росистым утром дядя Алексей впрягал в колхозную телегу рыжую лошадь Журку. Лошадь недовольно поводила ушами, жевала сухую травину и смотрела на Костю грустным фиолетовым глазом. У нее были длинные светлые ресницы и яркий треугольник белой
— Что, не хочется ехать? — спросил Костя и погладил ее нежный замшевый подбородок.
Журка мотнула головой, фыркнула и переступила ногами.
Дядя Алексей надел ей на шею тяжелый кожаный хомут, взял из телеги дугу, поднял с земли конец оглобли и сказал:
— Смотри, Костя, как запрягать лошадь. Учись.
Он обернул вокруг оглобли толстый ременный гуж и вставил в петлю конец дуги с вырезом.
— Понял? А теперь с другой стороны…
— Скоро лошадей нигде в мире не останется, — сказал Костя. — Будут автомобили и вертолеты.
Дядя Алексей через плечо посмотрел на Костю и усмехнулся:
— Ишь ты, какой быстрый.
— Автомобили лучше, сильнее, — сказал Костя.
— Лучше-то, оно, может, и лучше… — Дядя Алексей уперся ногой в клещи хомута и туго затянул супонь. — А ведь все-таки машина — она не живая. Не может машина понимать и любить человека. Ласковой быть не может.
Он подправил седелку, похлопал Журку по шее, разобрал вожжи и уселся на грядку телеги.
— Ну, Костик, поедем.
Костя по спицам большого колеса взобрался в телегу и устроился рядом с белыми железными бидонами, поставленными в сено, чтобы не бились друг о друга и не гремели.
Журка взяла с места неторопливой рысью. Дядя Алексей выправил телегу на полевую дорогу, опустил вожжи и закурил.
Покачивались, уходили назад избы деревни, конюшня и темные тополя, окружившие пруд.
Дорога лежала в серой влажной тени. Справа и слева плотно стояли высокие сине-зеленые хлеба. Иногда они придвигались так близко к телеге, что задевали колеса и хлестали по тележным бортам. Костя протянул руку и сорвал длинный усатый колос. Зерна в нем были молочные и мягкие, они еще не до конца налились сладкими соками земли.
— Хорошо сидишь? — спросил дядя Алексей.
— Хорошо, — отозвался Костя.
Еще никогда в жизни он не ездил вот так, в простой крестьянской телеге по утренней полевой дороге. Он знал светлые, почти больничной чистоты салоны самолетов, на которых они с матерью летали в Сочи и в Симферополь. Знал упругость подушек в легковых автомобилях. Но все там было по-другому. В самолетах был чистый, прохладный воздух, а в автомобилях пахло разогретой резиной и папиросами. За окном самолета медленно проходили горы облаков, тянулась бесконечная, быстро надоедавшая синева, и земля сверху казалась ярко раскрашенным макетом для какой-то большой игры. Из автомобиля тоже было видно немногое. А здесь…
Солнце вышло из-за темного Синицкого леса и все выше забирается на небо. Деревня уже пропала, опустилась за голубоватую стену хлебов. Впереди, в травяное море, клином врезалась рощица. Дорога обегает ее широкой петлей и тоже тонет в пшеничных волнах.
— Дядя Алексей, а что это мятным пахнет?
— Хлеб. Это хлеб поспевает. Ты разве не знаешь, как пахнет пшеница?
Журка легко
— Дядь Алексей, долго еще ехать?
— Теперь уж недалеко. Вот повернем за ту рощицу — и на месте.
«Та рощица» синим островом плыла над землей. Потом придвинулась, выросла, выслала вперед молоденький сторожевой дубок, и вот телега загрохотала по самому ее краю. Деревья начали перебрасывать друг другу гулкое эхо; повеяло сыростью, вялым листом, смолой; солнце то жарко вспыхивало, то гасло, зарываясь в густые вершины; в дорожных колеях узкими полосами стояла давняя, позеленелая вода, моховые пни то выглядывали, то прятались в серебристый от лишайников подлесок, и вдруг все кончилось. Дорога опять вынеслась на простор, но теперь вместо желто-зеленой пшеницы лежали темно-зеленые с красным клевера.
— А вон и пасека, — показал дядя Алексей.
Но Костя уже и так увидел.
Разноцветный карликовый городок с плоскими крышами. Красные, желтые, голубые домики. А немного в стороне — дом побольше, некрашеный, фанерный, с черной толевой крышей и с маленьким — крестиком — окошком. И с железной трубой. Не дом, а просто будка. Но среди маленьких он выглядел большим, как школа в деревне.
Разноцветные домики-ульи стояли в три ряда. Две улицы между ними. И никого кругом. Сам по себе городок. А потом из будки вышел человек в белой рубахе распояской, в очках и в широкой соломенной шляпе. Он помахал рукой и так и остался стоять, поджидая.
Телега покатилась мягко, как по матрацу, наклонилась, выпрямилась и встала.
— Приехали!
Журка довольно фыркнула и потянулась к пушистым малиновым шарикам клевера. И тут в теплой плывущей тишине Костя услышал прозрачный дрожащий звон. Звенели головки клевера, звенел воздух, звенела тишина. Он оглянулся — никого.
— Дядь Алексей, что это? Что звенит?
— Пчелы работают, — ответил дядя. Он спрыгнул на землю и, подхватив за железные уши бидон, снял его с телеги.
Подошел дедушка.
— Эге, — сказал он. — Приехали? Ну-ка, слезай.
У дедушки были голубые глаза и темное от загара лицо.
— Слезай, слезай, внук.
— А пчелы? — спросил Костя. — Они не укусят?
— А ты разве злой? — спросил дедушка.
— Не знаю. Наверное, нет.
— Ну, тогда не укусят. Они только злых кусают.
Костя засмеялся и слез с телеги. Дедушка повернул его за плечо к солнцу.
«И вовсе он не старый, — подумал Костя. — А когда к нам в город приезжал, только притворялся стариком. И кашлял нарочно. А сам молодой и на доктора похож».