Розовое гетто
Шрифт:
Флейшман такие компромиссы понимал.
— Ладно, показ моделей одежды закончен, — заявил он после того, как я примерила еще два наряда. — Я тебя приглашаю.
Я склонила голову.
— Куда?
Он сунул руку в карман и вытащил пачку денег.
— Наташа внесла щедрое пожертвование в фонд Флейшмана, поэтому я подумал, что нам обоим неплохо сделать новые прически.
Наши с Флейшманом жизни так переплелись, что мы давно уже воспринимали падавшие с неба деньги как общественную собственность. Мы были так близки, что иной раз вели себя как близнецы,
Уэнди всегда призывала меня к осторожности. Если Флейшман полагал, что я учу его жить, то Уэнди учила меня. Обычно ждала, пока мы с Флейшманом временно разбежимся по углам, и тут же подкатывалась с советами.
— Придет день, когда тебе захочется держать на дистанции этого вундербоя, — предупреждала она. — Мне он тоже нравится, но я никогда не была в него влюблена.
— Я в него совсем не влюблена! Мы друзья.
На это я обычно получала ее пронзающий взгляд.
— Срабатывает отлично! У тебя есть верный слуга, у него — поклонница.
Я думаю, что узы дружбы, связывающие нас с Уэнди, для нее начали постепенно слабеть. К счастью, учеба практически не оставляла Уэнди времени для таких разговоров. Она слишком много работала над сценическим освещением для спектакля «В ожидании Годо». Прожектора, цветофильтры и провода не позволяли ей погрузиться в нашу домашнюю драму.
Выдался прекрасный зимний день, и мы с Флейшманом выкатились в город, как двое подростков, решивших поиграть в хоккей. Сначала направились в Сохо, где обзавелись новыми прическами, потом двинулись по запруженным толпой улицам, заходя в магазины и выходя из них, покупая обувь и всякие безделицы, решительно сводя к нулю щедрое пожертвование, полученное фондом Флейшмана. Я купила несколько вещичек, совершенно мне ненужных, и приняла несколько подарков от Флейшмана, включая оплату услуг парикмахера, без особых протестов. В конце концов, обычно я была главной добытчицей.
Когда мы подошли к Юнион-сквер, Флейшман удовлетворенно вздохнул. Я могла сказать это за него: не было на свете более счастливого человека, потратившего наконец все свои деньги, до последнего десятицентовика. Но новый десятицентовик всегда ждал за углом. Бедность была для Флейшмана явлением временным.
— Оставшихся денег как раз хватит на обед и на билет до Бруклина.
— Я думала, мы не будем есть до понедельника, — напомнила я.
— Но после шопинга… я умираю от голода! — заверещал он.
Флейшман не любил чего-то себя лишать.
— Ладно, — смилостивилась я, — но уже потом…
Посмотрим правде в глаза. Я тоже не любила чего-то себя лишать.
И мы направились в индийский ресторан, который нравился нам обоим.
Уселись в кабинке, окутанные запахом карри, — Флейшман со стаканом вина, я — с чашкой чая, и, пожалуй, впервые с того момента, как отправились за покупками, расслабились.
Флейшман удовлетворенно откинулся на спинку, пригубил
— Знаешь, что я тебе скажу? Твой фантастический успех в поиске работы пробудил во мне честолюбие. Вдохновил на новые свершения.
Я повернулась к нему:
— Собрался искать работу?
Он встревожился.
— Что? Зачем? У меня есть работа.
— Постоянную работу, — уточнила я. «На которую нужно ходить».
По его телу пробежала дрожь.
— Я по-прежнему чувствую, что оставлю след в этом мире своим творчеством. Я не отказался от намерения закончить «Ты пожалеешь»!
Я застонала.
— А я так надеялась, что отказался.
Мы это уже проходили.
— Пьеса не о нас с тобой, — заверил он меня, должно быть, в сотый раз.
— Нет, конечно. Ты в пьесе идеальный, я — карикатурная.
— Отнюдь. В сравнении с тобой Рамона — карикатура. У тебя с ней лишь некоторые общие черты. Я писал ее не только с тебя. Рамона — образ собирательный.
Не верьте его словам: этой героиней была я.
Но с другой стороны, сомнения возникали. Потому что женщина была до безобразия обыденной, да еще и брюзгливой. Относилась к тем занудам, которые полагали, что в каждом споре рождается истина, и сыпали выражениями вроде «у каждого свои недостатки» (я так никогда не говорила). Бойфренд, с его душой свободного художника, начинает понимать, что отталкивает его от этой девушки, к которой он вроде бы привязан: она не верит в него и сдерживает его феноменальный творческий потенциал из подсознательной ревности.
Все это я почерпнула из первого действия.
Я не хотела бы показаться неблагоразумной. Знала, что писатели должны переносить на бумагу какие-то свои наблюдения из реальной жизни. Но в этой пьесе Флейшман зачерпнул из реальности слишком много. И что мне оставалось делать? Отобрать у него компьютер? Наверное, я могла бы топнуть ножкой, но с запретами у меня проблемы. Опять же, следует признать, — я испугалась. Мне нравилось иметь Флейшмана в друзьях, пусть этим все и ограничивалось, не хотелось отдалять его от себя.
Меня успокаивала уверенность в том, что пьесу он никогда не допишет, а если и допишет, не видать ей света рампы. Пробиться на сцену было куда труднее, чем мы предполагали, когда учились в нашем маленьком колледже в Огайо. Уэнди решила продолжать учебу и успешно продвигалась по выбранному пути, но Флейшман твердо заявил, что он свое отучился.
— Я рад, что ты вдохновился. — Мне хотелось поддержать друга — может, он вдохновится сочинить что-то еще.
Он поднял стакан с дешевым бочковым вином:
— За новые начала.
Я чокнулась с ним чайной чашкой.
Флейшман вновь откинулся на спинку диванчика, мечтательно вздохнул, зачаровав меня взглядом.
— Не знаю, что бы я без тебя делал.
Я нервно хохотнула.
— Тебя послушать, так ты или готовишься получить «Оскара», или податься за моря.
— Иногда меня это поражает. Мы так давно дружим.
— Целых шесть лет.
— Разве это не долгий срок?
— Вся жизнь… если б нам было по шесть…