Розы для Экклезиаста
Шрифт:
— Работает этот тип действительно упорно, — нехотя признал Эмори. — По правде сказать, я думаю, он что-то принимает, чтобы не спать. Глаза у него последнее время прямо-таки стеклянные. Хотя, может быть, у поэтов всегда так.
В разговор вмешалась Бетти — оказывается, она была с ними:
— Что бы вы ни говорили, мне, по крайней мере, год понадобится, чтобы выучить то, что он успел за три недели. А я всего-навсего лингвист, а не поэт.
Мортон, должно быть, был сильно неравнодушен к ее коровьим прелестям. Это единственное, чем я могу объяснить его слова.
— Во время учебы
Голос Адвоката:
— А вам никогда не приходило в голову, что он может стесняться своей внешности? — сказала Бетти, — К тому же он был настолько развитым ребенком, что у него даже школьных друзей не было. Он весь в себе и очень ранимый.
— Ранимый?! Стеснительный?! — Эмори аж задохнулся. — Да он горд как Люцифер, он просто ходячий автомат по раздаче оскорблений. Нажимаешь кнопку «Привет» или «Отличный денек», а он тебе нос показывает. Это у него отработано до автоматизма.
Они выдали мне еще несколько комплиментов и разошлись.
Ну что ж, спасибо, детка Мортон. Ах ты, маленький прыщавый ценитель искусств! Я никогда не изучал свою поэзию, но я рад, что кто-то так о ней сказал. Силы критики и ада. Ну-ну! Может быть, папашины молитвы где-то услышали, и я все-таки миссионер? Только…
Только у миссионера должно быть то, во что обращать людей. У меня есть своя собственная система эстетических взглядов. И в чем-то она, наверное, себя проявляет. Но если бы у меня и было что проповедовать, даже в моих стихах, у меня вряд ли возникло бы желание проповедовать это такому ничтожеству, как ты. Ты считаешь меня хамом, а я еще и сноб, и тебе нет места в моем раю — это частные владения, куда приходят Свифт, Шоу и Петроний Арбитр.
Я устроился поудобнее за письменным столом. Хотелось что-нибудь написать. Экклезиаст может вечерок и отдохнуть. Мне хотелось написать стихотворение об одной стосемнадцатой танца Локара; о розе, тянущейся к свету, очерченной ветром, больной, как у Блейка, умирающей розе.
Закончив, я остался доволен. Возможно, это был и не шедевр — по крайней мере, не гениальнее, чем обычно: Священный Марсианский — у меня не самое сильное место. Я помучился и перевел его на английский, с неполными рифмами. Может быть, вставлю его в свою следующую книгу. Я назвал его «Бракса».
В краю, где ветер ледяной, под вечер Времени в груди у Жизни молоко морозит, В аллеях сна над головой, как кот с собакой, те две луны тревожат вечно мой полет…Цветок
Когда на следующий день я показал М’Квийе свое стихотворение, она прочитала его несколько раз подряд, очень медленно.
— Прелестно, — сказала она. — Но вы употребили три слова из вашего языка. «Кот» и «собака», насколько я понимаю, мелкие животные, традиционно ненавидящие друг друга. Но что такое «цветок»?
Я сказал:
— Мне никогда не попадался ваш эквивалент слова «цветок», но вообще-то я думал о земном цветке, о розе.
— Что он собой представляет?
— Ну… лепестки у нее обычно ярко-красные. Это я и имел в виду под «огненной главой». Еще я хотел, чтобы это подразумевало жар, и рыжие волосы, и пламя жизни. А у самой розы — стебель с зелеными листьями и шипами, и характерный приятный запах.
— Я хотела бы ее увидеть.
— Думаю, что это можно устроить. Я узнаю.
— Сделайте это, пожалуйста. Вы… — она употребила слово, эквивалентное нашему «пророку» или религиозному поэту, как Исайя или Локар, — ваше стихотворение прекрасно. Я расскажу о нем Браксе.
Я отклонил почетное звание, но почувствовал себя польщенным. Вот он, решил я, тот стратегический момент, когда нужно спросить, могу ли я принести в храм копировальный аппарат и фотокамеру. Мне хотелось бы иметь копии всех текстов, объяснил я, а переписывание займет много времени.
К моему удивлению, она тут же согласилась. А своим приглашением и вовсе привела меня в замешательство.
— Хотите пожить здесь, пока будете этим заниматься? Тогда вы сможете работать и днем, и ночью, когда вам будет удобнее, конечно, кроме того времени, когда храм будет занят.
Я поклонился.
— Почту за честь.
— Хорошо. Привозите свои аппараты, когда хотите, и я покажу вам вашу комнату.
— А сегодня вечером можно? — Конечно.
— Тогда я поеду собирать вещи. До вечера…
— До свидания.
Я предвидел некоторые сложности с Эмори, но не слишком большие. Всем на корабле очень хотелось увидеть марсиан, узнать, из чего они сделаны, расспросить их о марсианском климате, болезнях, составе почвы, политических убеждениях и грибах (наш ботаник просто помешан на всяких грибах, а так ничего парень), и только четырем или пяти действительно удалось-таки увидеть марсиан. Большую часть времени команда занималась раскопками древних городов и их акрополей. Мы строго соблюдали правила игры, а туземцы были замкнуты, как японцы XIX века. Я не рассчитывал встретить особое сопротивление моему переезду и оказался прав.
У меня даже создалось впечатление, что все были этому рады.
Я зашел в лабораторию гидропоники поговорить с нашим грибным фанатиком.
— Привет, Кейн. Уже вырастил поганки в этом песке?
Он шмыгнул носом. Он всегда шмыгает носом. Наверное, у него аллергия на растения.
— Привет, Гэлинджер. Нет, с поганками у меня ничего не вышло, но загляни за гараж, когда будешь проходить мимо. У меня там растет пара кактусов.
— Тоже неплохо, — заметил я.
Док Кейн был, пожалуй, моим единственным другом на корабле, не считая Бетти.