Розы в ноябре
Шрифт:
Смотришь и думаешь: здравствуй, земляк наш и сотоварищ!
…Летит на скалу Фархада, словно звезда, упавшая с неба, белый-пребелый невестин букет…
И снова песни, смех, кто «Ура!» кричит, кто — «Горько!», а кто-то зычно провозглашает: «Пошли дальше, за город! Душа простора просит!»
…У кого чего душа просит, а мне надумалось вдруг: у людей семьи, у людей свадьбы, а ведь и тебе, Гриц, до трех десятков — всего ничего осталось. И не заметил, как годы набежали. Из города в город, со стройки на стройку, там хорошие дивчины и тут тоже, живешь, ищешь
Оно, конечно, и такие находились, что не мимо, а прямо в очи смотрят. Да и здесь нашлись бы… А вот нанесет судьба такое, чему и сам не рад. Стал, уперся, и душу с места не сдвинешь, и не отговоришь сам себя.
В поликлинике нашей, в регистратуре, работает. Любой зовут. Вся она ладненькая такая, ровненькая, хоть на полочку ставь.
Пробовал кое-кто, голову в окошечко просунув, поточит с нею лясы, то да се, да что вы делаете вечером. Отскакивали: молодая, а строгая.
Я тоже пробовал, между прочим.
Движется свадьба, с песнями, переплясами, веселой перекличкой. Женечка наша, подручная наша веселая, скоро-скоро своими ножками отстукала, да еще и спела:
Повидала сокола, Пострадала около, Дъ Коля, Коля, Колечка, Не любишь ты нисколечко!Смотрю, Максим на эту частушку насупился: мол, хорошо, ежели этот Колечка для пенья только, а ну как и впрямь? Сник совсем парень, голову набок повесил, будто нос ее перетягивает. Да что им с Женечкой? Молодые, разберутся еще, не опоздают. А вот с собой мне что делать, свою жизненную проблему как решать?
Молодежи все нет угомону. Поют, бренчат, меня втягивают:
— Грицко! Отчего твоего голоса не слыхать? Ты ж с Украины, а там, говорят, народ певучий! Козловский вроде из ваших мест.
— Что ж, — отвечаю, — сами просите, после не кайтесь, когда петь начну! Я, конечно, не Козловский, но в голосе что-то козлиное есть…
Набрал воздуху полную грудь да и завел старинную.
Уж и не знаю, какое-такое чувство, и которое по счету, а чувствую без ошибки: здесь она где-то, невдали, и меня слушает. И так мне пелось, как в жизни раз поется, аж товарищи не удержались, подхватили, поддержали меня сильными голосами своими, хоть и не знали толком ту старую песню про дивчину, что по воду ходила:
Упустила в воду золото ведэрцэ, Та й загубила козаково сердце…Кончилась песня, ноги меня поднесли к той, что слушала. Глаза ее, вижу, с тихим вниманьем на меня смотрят, словно в первый раз свиделись. Искал я слово, достойное, чтоб ей сказать, а она, Любочка, вдруг сама мне говорит:
— Шла я вчера мимо стройки — красиво работает ваша бригада. Как вы мрамор умеете подбирать!
— Это бригадир у нас, — объясняю, — по его наметкам. Художник-отделочник, наш Андрей Васильевич.
Кивнула
— Наметки наметками, а все-таки, чуть ли не в каждом здании узнавать себя, свою руку… Завидую вам, честное слово!
Вот так и начался у нас разговор…
А меж тем свадьба все дальше плывет, уж и городу край.
Выросло небо, убежало ввысь и вдаль. Поглядишь — в темноте огоньки мигают, там газовые промыслы, и дальние они такие, огоньки, затерянные, а назад оглянешься — вот он, город, словно корабли океанские, флотилией плывут дома. И шевельнется в душе: наш! Вот этими руками построенный. Это мы такое отчудачили: поставили город прямо на ладонь к пустыне, сказали: «Держи!» И держит. И нас удержала, откуда ни собрались сюда, а стала эта земля нашей…
«Хорошо!» — вздохнул кто-то, и ветер ответил вздохом, звезды ресницами замигали…
И напелись мы, и наплясались на краю города, у пустыни на виду. Сказал Антипов жениху с невестой:
— Широкая у нас свадьба! А жизнь пусть будет еще шире — как земля эта, как небо над нею…
Двинула, потекла, покатилась свадьба обратно, к огням городским…
Жених в халате яркополосом, и платок поясной завязал. Идет меж парней, не идет — танцует, плечами поводя, пальцами прищелкивая, все в нем горит от радости великой. А невеста, Златочка, золотая, подругами окруженная, лебедем плывет; фатою, как туманом, окутана.
А я в толпе подруг, и не глядя, одну вижу.
Дивчина ты моя, девонька! Беленькая вся, словно мама тебя в молоке купала, платьице на тебе легкое, рукава фонариком, дохнет ветер сильней — и подымет, как с одуванчика пушинку.
И когда ты, умница, успела, и где ж ты смогла упустить в воду свое золотое ведерко, поплыло оно, на волнах качаясь, сердце мое казацкое унося…
Люба ты, Любочка, веточка моя вишневая! Отчего ты — не та невеста? Отчего я — не тот жених?
А может, так оно и сбудется, люди?
IV
Ночные улицы
— Примем твое молчание хоть за половину согласия! — чуть пережимая на оптимизм, воскликнул Громов — и пошел провожать.
Ася не спорила, не было сил, — ну, пусть идет рядом, пусть, пусть раскидывает перлы своего красноречия.
Луна светила тускло, рассеянно, призрачно, в небе выстраивались нефритовые дворцы облаков. На конце ветки, нависшей над тротуаром, качался одинокий лист, желтый, как лимон. Давила душноватая теплота вечера: в природе что-то вызревало.
— Знаешь, Асенька, Я всегда искал динамику в себе, а теперь вижу — она в людях! В здешних людях! Все это так заражает и заряжает, прости за каламбур! Я весь наэлектризован — еще повоюем, еще поймаем бога за бороду!
…Знакомый поворот, всполохи света — ресторан «Джузгун». Зачем живет память?
«Ну, как, женулька? На уровне?» — такое довольство собой звучало в голосе Арсения, словно этой работой решились на десять лет вперед все проблемы архитектуры.
Ася осматривалась, не спеша с восторгами, которых от нее так явно ждали.