Розыгрыш с летальным исходом
Шрифт:
Но меня, честно говоря, беспокоила участь не этой голубки, а посаженной матери Янки. Потому что девчонка уже тянула к ней руки с зажатой в них жертвенной голубкой.
Янка встала, выпрямилась. Гордо подняла голову:
– Великий вождь! Великий народ Таку-Каку…
– Такутеа, - подсказал ей взволнованно Понизовский.
– А я что говорю?
– окрысилась Яна.
– Подставил меня и еще поправляешь! Великий народ… Та-ку… Как там дальше? Теа! Великая честь оказана мне. Но… Сами мы люди не местные. Вон там… - Она повернулась к морю, над которым висела кривобокая
– Там, на моем далеком острове, есть тубо.
– Табу, - поправил Понизовский трагическим шепотом.
– Не лезь, - оборвала его Яна.
– Сама знаю… На моем острове есть табу…
При этих ее словах тревожный шелест пробежал меж аборигенами, а вождь Мату-Ити даже привстал в тревоге.
– Переводи дальше, - Янка толкнула коленом «толмача», сидящего у ее ног, который явно в чем-то
Янку заподозрил. Но ей на эти подозрения было наплевать. И она торжественно и трагично продолжи ла: - Ни одна женщина моего племени не смеет коснуться голыми зубами птичьего мяса и птичьих перьев. У меня такое же тубо. То есть табу. И по закону моего племени этот обряд должен совершить… - Тут Янка значительно помолчала. Либо собиралась с духом или мыслями, либо готовила эффект.
– …Должен совершить кровный друг моего танэ.
– И она обхватила и прижала к себе голову Понизовского.
Тот попробовал было вывернуться, но Янка цепко впилась в его редеющие кудри.
– Что за танэ?
– шепнул я.
Янка обернулась, торопливо проговорила:
– Танэ - это муж, мужчина. Ты - мой танэ, я - твоя ваине.
– Быстро, однако, освоилась.
– А это, - она энергично потрясла безвольную, будто отрубленную голову Понизовского, - это - кровный друг моего танэ. И он сейчас загрызет у всех на глазах эту невинную птичку. Грызи, толмач!
Не знаю, что поняли из этой мизансцены наши сладострастные аборигены, но они отметили ее бурным рокотом восторга. Прямо-таки прибой на рифах.
Мату-Ити поднялся, стукнул жезлом в землю, едва не попав при этом в ступню одного из охранников, и торжественно провозгласил:
– Да будет так!
– Это и без перевода было понятно.
Вывернулась Янка. Но, по правде говоря, если надо, она и крокодилу горло перегрызет. Меня уже другое тревожило. Я нагнулся к Понизовскому, тронул его за плечо:
– Надеюсь, Серега, роль матери этих детишек не есть еще и роль тринадцатой жены вождя?
Понизовский, среди всеобщего внимания и благоговейной тишины, поднес ко рту бедную птичку, обернулся и, сказав мстительно: «Вполне возможный вариант!» отчаянно впился зубами в перья. У него подходящего табу не нашлось.
Дальше все прошло по сценарию. Оросили, отправили под пальмы. Сели за пиршественный стол. Во главе его - всем довольный и почему-то уже хмельной вождь и его «затабуированная» временная вождиха в окружении двенадцати его законных супружниц.
Мату-Ити долго что-то говорил, с плавными жестами и все более мутневшим взором. Понизовский переводил, кажется, не очень близко к оригиналу. А потом, по-моему, от себя добавил, что по обычаю должен запечатлеть поцелуй на груди посаженной матери,
– Утрись, убивец!
– осадила его Янка.
Стол был обильно заставлен. Правда, кушанья были разложены не на пальмовых листьях, а по разовым пластиковым тарелкам. И вместо местного хмельного напитка в тыквенных сосудах подавалось виски с совершенно ужасным привкусом дурного самогона. В наших Пеньках такому самогону даже дед Степа, стойкий пьяница, бойкот объявил бы.
Наша Янка быстро сориентировалась и налегала в основном на крабов, передвинув к себе объемистую чашу - салатницу по виду. Крабы, правда, были консервированные.
– Да, - с набитым ртом вспомнила Яна о своих бедных влюбленных детках.
– А чего вы их не кормите? Где они, толмач?
Разобиженный Понизовский все-таки снизошел до ответа.
– У них интим.
– Что-то долго.
Понизовский усмехнулся, глянул на часы.
– У них теперь пересменка. Смена партнера.
– Это еще зачем?
– Для гарантии.
– Бред какой-то. Ну и порядки у них! Понизовский усмехнулся еще ядовитее:
– А у нас? На большой земле? Ужели лучше? Яна окатила его ледяным взглядом.
– Я в ваших кругах не вращалась.
В дверной проем уже заглядывало утро. Праздник затухал. Вождя все его жены, бережно поддерживая, увели в опочивальню. Лица девушек казались в слабом свете серыми от усталости. Никакой веселости во взглядах, никакой живости в движениях.
Мы поднялись и пошли на берег. Костер кое-где еще рдел углями, но больше дымился, чем горел. Мне показалось, что островитяне восприняли наш уход с благодарностью.
Нильс брел по песку, спотыкаясь. Его провожала, бережно обняв за талию, поддерживая, та самая девчушка, что преподносила Яне на кровожадное убиение невинную пташку. И сама наподобие пташки что-то щебетала старику в подмышку. Нильс смущенно хмыкал и время от времени повторял застенчиво: «Но пасаран». То ли перебрал самогону местного розлива, то ли ошалел от близости юного девичьего тела.
– Сергей Иванович, - пробормотал Нильс, - будьте добры, переведите, что мне шепчет эта очаровательная особа. А то я кроме «лав ю» ничего не разбираю. Что это значит?
– А то и значит, - Понизовский отчаянно зевнул.
– Очаровали вы крошку. Смотрите, обженит она вас.
– Как вам не стыдно!
– возмутился Нильс.
– Любви все возрасты покорны. И детям, и старикам. Да вы не смущайтесь, девушки здесь созревают очень рано.
– Да я-то, Сергей Иванович, давно уже перезрел.
– Как знать. Не зря она к вам так жмется.
Вернувшись на яхту, мы, конечно, забыли о своем решении нести ночные вахты и завалились спать.
Я достал из пуфика пистолет и сунул его под подушку.
– Смотри, ваину свою не подстрели с перепугу, - предупредила Яна.
– Не боись, обращеньице знаем.
– И я нырнул под ее горячий загорелый бочок.
– Ну-ну, - проворковала Яна.
– Продолжим праздник? Теперь я тебя лишу девственности. Не возражаешь?
Через некоторое время я спросил Яну:
– А что такое кровный друг?