Розыгрыш. Файл №220
Шрифт:
Все ахнули как один человек. Кто-то вскочил, кто-то уронил стул, кто-то упал со стула. Только Молдер и Скалли сидели, словно изваяния. Оба боялись показаться смешными — и в головах у них совершенно одинаково билось нелепое: а может, здесь так и надо?
Когда стало понятно, что так не надо, было уже поздно. Вскакивать поздно, ахать поздно; помогать шерифу — тоже поздно. Приходилось и дальше изображать статуи. Только Скалли приоткрыла рот, а Молдер страдальчески изогнул брови.
Потому что из земли, чуть задыхаясь, вылез смешной, козлобородый и длинноволосый человек в замызганной футболке
— Поскольку я лично не имел чести близко знать усопшего, мне не подобает говорить длинных речей. Я уверен, он был достойным и милым человеком, и так далее, и так далее. Но он, к тому же, был мне собратом в самом прямом смысле этого слова. Как поклонник и наследник его незаурядных дарований, я собираюсь произвести номер экспромтом в его честь. Сейчас самое время!
И, прежде чем кто-либо успел понять, что сейчас произойдет, козлобородый патлач приставил гвоздь себе к груди и так шарахнул молотком по его просторной шляпке, что брызнули искры, отчетливо полыхнувшие даже в ярком свете южного солнца. Звук был такой, словно ударили в рельсу.
Футболка мгновенно окрасилась кровью. Козлобородый взвыл и зашатался.
— Караул! Кажется, я пробил себе левое легкое!!
Только тут к нему бросились. Шериф свирепо, будто медведь-шатун, облапил козлобородого, но тот с неожиданной?!!! силой и ловкостью вывернулся из его лап, да так, что шериф едва не упал, потеряв равновесие.
— Что ты творишь, кретин? — заорал шериф, снова набрасываясь на козлобородого сзади. Ему на помощь бросились те, кто помогал оттащить гроб. — Неужто у тебя нет ничего святого?!
Козлобородый, весь в кровище от груди едва не до паха, успешно отбивался, вопя:
— Вон отсюда! Не трогай меня своими грязными лапами, фашист!
На какое-то мгновение могло показаться, что он раскидает всех, как котят. Гвоздь неподдельно торчал из него, как из железнодорожной шпалы. Молдер, не выдержав, сделал движение встать. Но опять опоздал. Козлобородого ухватили за локти с обеих сторон.
— Ты псих!
— Вы все мерзавцы! Вы ничего не понимаете в искусстве!
— Ты совсем стыд потерял!
— Уберите этого придурка!
Все смешалось на Гибсонтонском кладбище.
С воплями и визгами публика разбегалась.
Прошло, наверное, не более минуты — и посреди поваленных стульев и опрокинутых венков остались сидеть лишь Скалли и Молдер. Они так и не смогли пошевелиться. Полная растерянность сродни параличу. Уже все затихло, уже ни души не осталось на кладбище, и стали уже слышны из поднебесья беззаботные высвисты и прищебетывания какой-то из двадцати семи птиц, а может, сразу и нескольких… а они все сидели, стараясь не глядеть ни друг на друга, ни по сторонам. Каждый пытался удостовериться, не спятил ли он. Вроде бы нет.
— Больше всего на свете я хотел бы сейчас проснуться, — сказал Молдер.
Скалли наконец осмелилась посмотреть на него.
У нее был взгляд маленькой девочки, которую отец вдруг оставил в темном страшном лесу. И она никак понять не может, то ли папа действительно бросил ее на съедение серому
— Надо бы побеседовать с шерифом, — проговорил Молдер.
Закусочная «Обед у Фила»
15.30
Здесь было уютно и не жарко. Покряхтывал кондиционер, словно довольная жизнью и детьми наседка, бокал с холодным соком приятно освежал ладонь. Можно было не торопиться. Можно было не отводить взгляд.
Они все-таки перегрелись на осеннем кладбищенском солнцепеке.
Или дело было не только в нем?
Шериф был симпатичен Молдеру. Похоже, ему уже перевалило за пятьдесят, но сил у него явно не убавилось. Широкие плечи, могучий торс и руки, как окорка; открытое и сильное лицо. Простодушно хитроватая улыбка.
А вот Скалли он подозрительно напоминал животное. Может быть, по тому, как он облапил и валил того козлобородого. А может… может — по запаху? Ей было неуютно с шерифом. Она не могла понять, в чем дело, но интуиция тихонько, неназойливо, без особой паники зуммерила: будь настороже. Бывают бабы, думала она несколько растерянно, которым нравятся мужчины, похожие на скотов. Но, слава Богу, я не из их числа. У меня совершенно иная эстетика секса.
— В его анкете записано, что он артист, — сказал Молдер.
Шериф крякнул и отпил из своего бокала, в котором был отнюдь не сок.
— Джерри Глэйсбрук и был артист. Великий артист. Лучший со времен Гудини…
Шериф осекся и с сомнением смерил взглядом сидевших перед ним агентов. У них у обоих был такой рафинированный, такой дистиллированный вид… Шериф отнюдь не мог быть уверен в их эрудиции.
— Знаете такого? — спросил он.
Молдер лишь спокойно кивнул, но эмоциональная Скалли скривила губы, в свою очередь окатив шерифа презрительным взглядом. Нормальный американец может не знать, кто такой Александр Македонский, Ньютон или Моцарт — но не помнить Гудини, или, скажем, Диллинджера, или Пола Анку он просто не в состоянии.
— Джерри ставил потрясные номера. Выкручивался из заклепанных цепей, завязанных мешков, ухитрялся как-то выбираться из запертых сундуков… причем, эти хреновы сундуки так и оставались запертыми, вот ведь как!
— Почему же тогда Человек-крокодил? — спросил Молдер. — Уж Человек-змея, на худой конец…
— Из-за болезни кожи, разумеется, — ответил шериф и снова прихлебнул из своего бокала. На его великолепной, будто полированной, лысине проступили бисеринки пота. — Свое уродство он постарался превратить в дополнительный рекламный трюк. Но все одно это была не больше чем хорошая мина при плохой игре. Из-за чешуи его не пускали на сцены столичных цирков. Представляете же, как все эти умники во фраках?.. Импреса… антрепре… тьфу! О, мистер, мы знаем, конечно, что ваша болезнь не заразная, но ведь зрители этого могут и не знать, всем не знающим этого зрителям мы этого все равно не сможем вовремя рассказать, так что выметайтесь, будьте добры, и чтоб духу вашего, уважаемый мистер, больше тут ни в жизнь не было…