Розыск. Дилогия
Шрифт:
Сухов, корпевший над протоколом, засмеялся и подтвердил:
– Не врет. Мне балтийцы говорили.
Мастерская оказалась единственным помещением, где не ощущалось мерзости запустения. Несмотря на беспорядок, здесь было, пожалуй, даже уютно. Люстра, шторы на окнах, мягкие стулья. У стены – лампа, перед ней – лихт-кугель, полый стеклянный шар с раствором купороса и азотной кислоты. Тут же стол-верстак с низким деревянным бортиком и полукруглым вырезом спереди. На нем различные ювелирные инструменты и приспособления: волочильная доска для прокатки золотой проволоки, металлические линейки, совки, ступки, штангенциркули, стальные палочки для чеканки. На другом столе, за которым расположился Волжанин, стояли станочек, напоминающий токарный, но с круглыми щетками,
Я обратил внимание на узкий ящик, почти доверху заполненный землей.
– А это для чего?
– Для самоцветов, – прошелестел кто-то у самого моего уха. Я обернулся – за моей спиной стоял Кербель. Он опять появился неизвестно откуда: то ли вместе с паром из носика кипящего чайника, над которым колдовал матрос, то ли из фарфоровой ступки, которую разглядывал Артюхин. Массивная голова ювелира тихо покачивалась на тонкой шее, не приспособленной для такого груза. Казалось, ему стоит немалых усилий удержать ее в вертикальном положении.
– Вы в цирке не работали?
– Нет, – сказал он, – я в цирке не работал. Мой отец работал на гранильной фабрике в Амстердаме, а потом на ювелирной фабрике в России. И я работал всегда ювелиром. В цирке я не работал.
– Так для чего же этот ящик?
Кербель взял комок земли, размял его пальцами.
– Вы умрете, и я умру. Все люди умирают. А бриллианты бессмертны, – сказал он, обращаясь не ко мне, а к какому-то невидимому собеседнику. – Мне посчастливилось видеть «Санси». Когда-то он украшал шлем Карла Смелого. Когда Карл погиб, какой-то солдат выковырял «Санси» из его шлема и продал за один гульден пастору. Пастор не узнал «Санси» и уступил за полтора гульдена бродячему торговцу… Потом «Санси» был в сокровищнице португальского короля Антона. Им владели Генрих IV, Мария Медичи… Перед тем как достаться русскому императору, он хранился в шкатулке герцогини Беррийской, в железном ящике негоцианта Жана Фриделейна, у фабриканта Демидова… У «Санси» была сотня хозяев. Их кости давно сгнили, а «Санси», которому теперь без малого четыреста пятьдесят лет, жив и так же прекрасен, как в день своего рождения… – Бескровные губы Кебреля растянулись в улыбке. Кажется, он был бесконечно доволен, что камни переживают людей.
– Мы говорили об этом ящике, – напомнил я.
– Да, мы говорили об этом ящике, – согласился он. – И я вам сказал, что камни бессмертны. Это правда. Но некоторые из камней стареют и подвержены болезням. Нет, не бриллианты, другие. Теряют свой благородный цвет рубин-балэ, хризопраз, опал, миасские сапфиры… Чтобы вернуть молодость бирюзе, ее кладут в горячую мыльную воду или дают проглотить гусю. Желтые бразильские топазы запекают в хлеб. Но большинство камней лечат сырой землей. – Теперь я начал что-то понимать. – Земля, – продолжал Кербель, – возвращает самоцветам молодость. Вот, посмотрите. – Он поднес к моим глазам продолговатый темно-розовый камень величиной с крупную фасоль. – Полюбуйтесь на густоту окраски, блеск, игру. Это рубин-балэ, камень, который высоко ценят французские ювелиры и который занимает почетное место в тиаре римского папы. В патриаршей ризнице три таких камня. Этот украшал посох патриарха Адриана. Еще три месяца назад самоцвет страдал старческой немощью. Я его закопал в землю, вот сюда, в это отделение, и сдобрил землю порошком, который завещал мне отец. И вот он снова молод…
– Во время ограбления ризницы в этом ящике были камни?
– Да, конечно.
– Они похищены?
– Нет. Никто ящика не трогал и не копал землю.
– Среди грабителей не было сведущих в ювелирном деле, – подал голос Борис, прислушивавшийся к нашему разговору.
Не ахти много, но уже что-то…
– Какова приблизительная стоимость похищенных камней? – спросил я у Кербеля.
Он то ли засмеялся, то ли закашлялся:
– Красоту, как и божью благодать, нельзя исчислить деньгами. Скажите мне, сколько стоят дары святого духа, небо, звезды, солнце? Им нет цены.
– Солнце, звезды и дары святого духа не выставляются
– Восемь, десять, может быть, двенадцать миллионов рублей, – безучастно сказал Кербель. – Не знаю…
Выяснив, что сведения о «распилах снизу вверх» внесены в протокол осмотра места происшествия, Дубовицкий счел свою миссию законченной. Сославшись на неотложные дела, он уехал вместе с Суховым и Волжаниным. Незаметно исчез Кербель: то ли ушел, то ли растворился в воздухе.
Артюхин, привалившись грудью к верстаку, пил чай. Пил из блюдца, растопырив толстые волосатые пальцы, прихлебывая и громко хрустя сахаром.
– Изволите для начала протоколы изучить? – не без иронии спросил меня Борин.
– Нет, не изволю. Для начала мы с вами побеседуем.
– Как прикажете. – Борин усмехнулся, выставил вперед свою седоватую бородку. Она у него была такой же ухоженной, как у Дубовицкого. Они вообще походили друг на друга уважительным отношением к своей внешности. Но этим сходством и ограничивалось. Отпрыску захудалого дворянского рода Борину, видно, пришлось испытать немало мытарств и унижений. В отличие от Дубовицкого сей желчный господин хорошо знал, почем фунт лиха.
– Почитаю своей обязанностью доложить, что хвастать покуда нечем, – сказал он. – Бумаг преизбыточно, а толку не вижу.
– Преступники не оставили следов?
– Нет, этого я отнюдь не утверждаю. Следов на десять ограблений хватит. Я, к примеру, обнаружил отпечатки пальцев. Господин Волжанин высказал небезынтересную идею об узлах на решетке. Узлы морские, так называемые «рифовые». Следовательно, можно предположить, что, по меньшей мере, один из грабителей сведущ в морском деле. Но что со всем оным прикажете делать? Картотеками регистрации уголовников мы не располагаем. Они разгромлены толпой еще в марте семнадцатого. Агентуры мы тоже лишились. Господин Дубовицкий считает агентуру позором для русской демократии… И наконец, учтите обстановку в Москве после амнистии, объявленной Временным правительством. Мы не успеваем не только ловить уголовников, но даже регистрировать преступления. Мы беспомощны. До революции мы знали: этот – карманник, и он никогда не будет участвовать в ограблении. Этот – домушник, специалист по квартирным кражам. А нынче карманники занимаются бандитизмом, домушники идут на мокрые дела…
Я дал ему выговориться и достал из кармашка часы.
– А теперь выслушайте меня. Вы, уважаемый Петр Петрович, проговорили пятнадцать минут. – Я постучал ногтем по циферблату. – Ровно пятнадцать, и не сказали почти ничего, что бы представляло практический интерес.
– Позвольте… – начал было Борин, но я его оборвал:
– Нет, не позволю, Петр Петрович. Глубоко сожалею, но вынужден вам напомнить, что вы находитесь при исполнении служебных обязанностей и докладываете обстановку своему начальнику, заместителю председателя Московского совета милиции. На дальнейшее же попрошу учесть, что теперь вы будете работать непосредственно под моим руководством, так как расследование поручено мне. А я привык ценить время и не намерен выслушивать ваши мысли по вопросам, не имеющим касательства к розыску.
Наступило молчание. Артюхин поставил на стол блюдечко с чаем. Борин побледнел, затем лицо его пошло багровыми пятнами.
– Если желаете, можете закурить, – разрешил я. – Говорят, это успокаивает нервы.
Чувствовалось, что бывшему полицейскому стоит неимоверных усилий сдержаться. Но он все-таки сдержался: сказалась многолетняя закалка. Прежний режим умел воспитывать своих чиновников: даже керенщина и та их не испортила…
– Итак?
Борин достал из стола сломанную шкатулку из пластинок американского зеленого дерева. Она была выложена изнутри гофрированным серым шелком, а снаружи инкрустирована слоновой костью. На светло-зеленой крышке улыбалась обнаженная женщина, в которую целился из лука сдобный, как довоенная булочка, амур. У женщины были длинные стройные ноги. Одной рукой она для порядка прикрывала грудь, а пальцами другой опиралась на выступ скалы.