Рубедо
Шрифт:
— Мой бедный мальчик! — сочувственно проговорил Дьюла. — Конечно, я помогу. Следуйте за мной.
Генрих никогда не бывал в фамильном склепе, хотя учитель Гюнтер много рассказывал о нем. Говорил, будто работа над усыпальницей продолжалась более пятидесяти лет — художники рисовали эскизы, моделировали их из глины и воска, работали с редким черным мрамором, бронзой и позолотой. Будто саркофаг Генриха Первого столь огромен, что в нем можно уместить с десяток лошадей, но внутри — пусто, потому что от правителя Священной империи осталось лишь сердце. Будто охраняют его сорок черных
Иногда, просыпаясь ночью по нужде, маленький Генрих замирал от страха: биение собственного сердца казалось ему эхом подземных шагов. Но плакать было нельзя, и звать на помощь было нельзя, ведь от страшных черных рыцарей не спасут и гвардейцы. И уж точно они не спасут от недовольства отца-императора. Поэтому Генрих терпел до рассвета, завернувшись в одеяло как в кокон.
Он терпел и сейчас, нащупывая в полутьме узкие каменные ступени и считал: восемь… двенадцать… девятнадцать… двадцать три…
Лестница закручивалась винтом. Свечи едва коптили. Острая тень Дьюлы ползла по стене, будто гигантский богомол.
Тридцать восьмая ступенька уперлась в кованую дверь.
— Здесь, ваше высочество, — негромко проговорил епископ. Его лицо скрывала полутьма, и Генрих лишь услышал, как звякнула связка ключей. — Вы готовы?
— Более чем когда либо, — хрипло ответил он и снова тронул револьвер.
Нельзя сдаваться. Нельзя позволить взять над собой верх. Бороться до конца, и если не победить, то хотя бы…
Из-за двери плеснул нутряной багровый свет.
Генрих задержал дыхание, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь склеенные ресницы, но некоторое время проем заслоняла тень.
— Входите, ваше высочество, — донесся приглушенный голос епископа. — Вас ждали здесь слишком долго.
Тень отступила, и тогда Генрих сразу увидел саркофаг.
Он действительно был огромен — не таким, как представлялся в детстве, и каким виделся во снах, но все же внушительным, — бронзовый лик коленопреклоненного Спасителя устало глядел из-под купола усыпальницы. В воздетых ладонях пылало неугасимое пламя.
Генрих обхватил ноющие запястья и заметил, что все еще стоит на пороге: за спиной — чернота каменной кишки, впереди — кровавое зарево. Войти в него все равно что прыгнуть в костер.
— Я мог бы прождать еще семь лет, — заметил Дьюла, и подол его сутаны мягко зашелестел по красному мрамору, в котором отражались блики многочисленных ламп. — Может, немного меньше. Ведь вас, ваше высочество, однажды надо будет подготовить к обряду. Но я счастлив, что это случилось раньше. Счастлив и горд. — Он, наконец, повернулся, и Генрих заледенел: по губам епископа бродила мечтательная улыбка. — Горд, что стал первым, кто привел вас сюда. Но что же вы медлите?
Генрих шагнул вперед. За спиной, будто того и ждали, разом захлопнулись двери, оставив его один на один с епископом.
Один на один с пауком.
— Сюда не часто заглядывают гости, — вновь заговорил Дьюла, проводя ладонью по ажурным
Слово прозвучало, как выстрел, и Генрих подался вперед.
— Вы говорите… о моем отце, — сжимая кулаки, выдавил он. — Попрошу соблюдать приличия!
— Вы гневаетесь? — все с той же рассеянной улыбкой произнес Дьюла. — Не нужно, ваше высочество. Гнев — смертный грех. Ваш доблестный предок это понимал. Взгляните!
Точно в дурном сне Генрих различил выбитую в бронзе надпись:
«Гнев есть погибель. Вспыхнув, унесет жизни невинных».
— Так и случилось, — продолжил епископ. — Невинные разделили судьбу своего монарха. Потому они здесь.
И, повернувшись, взмахнул рукой — словно счистил пелену с глаз.
Тогда Генрих увидел.
Их действительно было сорок: расставленных вокруг саркофага, черных, как смоль, облаченных в рыцарские латы.
— Остхофф и Рогге…
Высотой в два человеческих роста, каждый с фамильным гербом.
— Рехбер и Крауц…
Лица некоторых скрыты забралами, другие несли узнаваемый отпечаток рода.
— Штейгер и Зорев…
Сейчас неподвижных, но оживающих, когда пробьет полночь.
— Приближенные Генриха Первого. Черная свита. Они первыми познали силу Божьего гнева, и распространили его дальше, как заразу. Вы видите, ваше высочество, как страшны их лица? Видите язвы на шеях и руках? — голос Дьюлы скрипел, ввинчивался в висок, погружал в безумие, и четки снова хрустели меж пальцами — щелк, щелк. — Чумные бубоны мазали снадобьем из змеиного яда и измельченных лягушек, вырезали и прижигали каленым железом. Эти фигуры несут на себе отпечаток эпидемии, едва не уничтожившей Священную империю. Эти лица — копии, снятые с посмертных масок. Взгляните на них внимательнее, ваше высочество!
Генрих взглянул и почувствовал дурноту. Коснулся дрожащими пальцами воротника шинели.
— До… вольно, — прохрипел он. — Я не хочу…
— Вы узнаете их, не так ли? — в голосе Дьюлы — ни капли жалости, бусины четок все с тем же отвратительным звуком перекатывались в руках. — Как часто видели их потомков на балах? Обменивались любезностями? Пили с ними на брудершафт? Каково было целовать ту, чей далекий предок сейчас стоит здесь, напротив вас, с обезображенным чумными язвами лицом?
— Замолчите!