Рубеж. Стихи

Кульчицкий Михаил Валентинович

ДУЭЛЬ

Вороны каркали, и гаркали грачи, Березы над весною, как врачи В халатах узких. Пульс ручьев стучит, Как у щенка чумного. Закричи, Февраль! И перекрестные лучи Пронзят тебя. И мукам той ночи — Над каждой строчкой бейся, — но учись. ……………………………………………….. Каждая строчка — это дуэль, Площадка отмерена точно. И строчка на строчку — шинель на шинель. И скресты двух шпаг — рифмы строчек. И если верх — такая мысль, За которую сжегся Коперник, Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись. Пусть пиши без бумаги и перьев. Май 1940?

О ДЕТЯХ

Все резче графика у глаз, Все гуще проседи мазня — А дочь моя не родилась, И нету сына у меня. И голос нежности моей Звучит томительно и зло. Как

шмель в оконное стекло В июльской духоте ночей. И в темноте, проснувшись вдруг, Всей грудью чувствовать вот тут Затылка невесомый пух И детских пальцев теплоту. А утром — настежь окна в сад. И слушать в гомоне ветвей Не выдуманных мной детей — Всамделишные голоса.

САМОЕ ТАКОЕ

(Отрывки из поэмы)

Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.

Хлебников

Я очень сильно люблю Россию, но если любовь разделить на строчки, получатся фразы, получится сразу: про землю ржаную, про небо про синее, как платье. И глубже, чем вздох между точек… Как платье. Как будто бы девушка это: с длинными глазами речек в осень, под взбалмошной прической колосистого цвета, на таком ветру, что слово… назад… приносит… И снова глаза морозит без шапок. И шапку понес сумасшедший простор в свист, в згу. Когда степь под ногами накре — няется набок и вцепляешься в стебли, а небо — внизу. Под ногами. И боишься упасть в небо. Вот Россия. Тот нищ, кто в России не был.

* * *

В мир. раскрытый настежь Бешенству ветров. Багрицкий Я тоже любил петушков над известкой Я тоже платил некурящим подростком совсем катерининские пятаки за строчки бороздками на березках, за есенинские голубые стихи. Я думал — пусть и грусть, и Русь, в полутора березах не заблужусь. И только потом я узнал, что солонки с навязчивой вязью азиатской тоски, размалева русацкова: в клюкву аль в солнце — интуристы скупают, но не мужики. И только потом я узнал, что в звездах куда мохнатее Южный Крест, а петух — жар-птица — павлин прохвостый из Америки, с картошкою русской вместе. И мне захотелось такого простора, чтоб парусом взвились заштопанные шторы, чтоб флотилией мчался с землею город в иностранные страны, в заморское море! Но я продолжал любить Россию.

* * *

…Уже опять к границам сизым составы тайные идут, и коммунизм опять так близок, как в девятнадцатом году. Тогда матросские продотряды судили корнетов револьверным салютцем. Самогонщикам — десять лет. А поменьше гадов запирали «до мировой революции». Помнишь с детства рисунок: чугунные путы человек сшибает с земшара грудью? Только советская нация будет и только советской расы люди…

* * *

Когда народы, распри позабыв, В единую семью соединятся. Пушкин Мы подымаем винтовочный голос, чтоб так разрасталась наша Отчизна — как зерно, в котором прячется поросль, как зерно, из которого начался колос высокого коммунизма. И пусть тогда на язык людей, всепонятный, как слава, всепонятный снова, попадет мое, русское до костей, мое, советское до корней, мое украинское тихое слово. И пусть войдут и в семью и в плакат слова, как зшиток (коль сшита кипа), как травень в травах, як липень в липах та ще як блакитные облака! О

как я девушек русских прохаю говорить любимым губы в губы задыхающееся «кохаю» и понятнейшее слово — «любый». И, звезды прохладным монистом надевши, скажет мне девушка: «Боязно все». Моя несказанная родина-девушка эти слова все произнесет. Для меня стихи — вокругшарный ветер, никогда не зажатый между страниц. Кто сможет его от страниц отстранить? Может, не будь стихов на свете, я бы родился, чтоб их сочинить.

* * *

Но если бы кто-нибудь мне сказал: сожги стихи — коммунизм начнется, — я только б терцию промолчал, я только б сердце свое слыхал, я только б не вытер сухие глаза, хоть, может, в тумане, хоть, может, согнется плечо над огнем. Но это нельзя. А можно долго мечтать про коммуну. А надо думать только о ней И необходимо падать юным и — смерти подобно — медлить коней! Но не только огню сожженных тетрадок освещать меня и дорогу мою: пулеметный огонь песню пробовать будет, конь в намете над бездной Европу разбудит, — и хоть я на упадничество не падок, пусть не песня, а я упаду в бою. Но если я прекращусь в бою, не другую песню другие споют. И за то, чтоб как в русские в небеса французская девушка смотрела б спокойно, согласился б ни строчки в жисть не писать… А потом взял бы и написал тако-о-ое… 26 сентября 1940 16 октября 1940 28 января 1941

СТОЛИЦА

Здесь каждый дом стоит, как дот, И тянутся во мгле Зенитки с крыши в небосвод, Как шпили на Кремле. Как знак, что в этот час родней С Кремлем моя Земля, И даже кажутся тесней Дома вокруг Кремля. На окнах белые кресты Мелькают второпях. Такой же крест поставишь ты, Москва, на всех врагах. А мимо — площади, мосты, Патрульный на коне… Оскалясь надолбами, ты Еще роднее мне. И каждый взрыв или пожар В любом твоем дому Я ощущаю как удар По сердцу моему. Но мы залечим каждый дом, И в окнах будет свет, Дворец Советов возведем Как памятник побед. И чертят небо над Москвой Прожекторов лучи. И от застав шагают в бой Родные москвичи… Октябрь 1941

ДОРОГА

Так начинают Юноши без роду. Стыдясь немного Драных брюк и пиджака, Еще не чувствуя под сапогом дорогу. Развалкой входят В века! Но если непонятен зов стихами, И пожелтеет в книгах Их гроза, Они уйдут, Не сбросив с сердца камень, А только чуть прищуривши глаза. И вот тогда, в изнеможении Когда от силы ты, Когда держать ее в себе невмочь, Крутясь ручьем, Остановив мгновение. Торжественно стихи приходят в ночь. И разлететься сердцу, Гул не выдержав, И умершей звездой Дрожать огнем, И страшен мир — слепец. Удары вытерший, И страшен мир. Как звездочеты днем. Иди же, юноша. Звени тревожной бронзой, И не погибни кровью в подлеце. Живи, как в первый день, И знай, что будет солнце, Но не растает Иней на лице. 1938

ПРОЩАНИЕ

Пропали сливы, перезрели звезды, и врач прошамкал, что в больницу поздно. Умрут ее залетные глаза, до осени умрут! — так он сказал. Мои глаза, как под гипнозом, никли в его очков давно протертый никель. А листьев не было на косяках ветвей, и отлетели стаи журавлей. Решетка никеля: очки, кровать — и я не мог ее поцеловать. Она поймет обман по дрожи скул. Зачем же ей еще мою тоску? И я, стыдясь, — уже к другим влеком… Тугим сукном обтянутые бедра, на гнутом коромысле вровень ведра, смех вперемешку с финским говорком. 1939