Рубеж

Дышев Сергей

– Командор, а командор, бакшиш, на бакшиш!

Лесняков картинно развел руками: ну что тут поделаешь! От подарка не откажешься. Да и неизвестно еще, сколько операция продлится… Но, как оказалось, дело этим не закончилось.

Сразу нашлись специалисты по освежеванию, разделке. Через некоторое время принесли дымящуюся баранину. Все повеселели. Командир роты поднялся.

– Пройдите, пожалуйста, в мазанку.

Глезденев и Донских вошли в помещение. Там было темно, горела лишь тряпка в плошке. Донских споткнулся о какой-то комок.

– Что это?

Комок зашевелился, сердито закудахтал.

– Лови петуха, – весело отреагировал Глезденев.

Но

птица была привязана за лапу, и ее тут же оттащили подальше от двери.

– Это что – для циркового номера? – поинтересовался Валерий.

– Да нет, – смущенно ответил солдат. – Ротному на завтрак!

Глезденев повернулся к ротному. Тот ухмылялся в дверях.

– Крепко у тебя служба поставлена.

– Душманам, что ли, оставлять?

Донских хмыкнул, покачал головой.

– Черт с тобой, жри своего петуха.

Представитель политотдела не знал, что хоз– взвод уже завалил огромного теленка, что весело, дурачась, его освежевали, тут же приволокли откуда-то казан. Мясо поставили варить. Другие солдаты в это время делали лепешки из муки. Жарили их на комбижире где придется. Бывало, даже в цинковой коробке от патронов. Поужинали в полном молчании – рты были заняты пережевыванием. Потом Донских предложил Глезденеву пойти проверить посты. Валерий охотно согласился, докурил сигарету, растоптал по привычке окурок. Еще было светло. Часовой стоял у дувала и нервно оглядывался по сторонам.

– Ну что, земляк, как служба? – бодро спросил Глезденев.

– Все в порядке, товарищ майор! – не менее бодро отчеканил худенький паренек.

Он и впрямь казался совсем мальчиком.

– Не страшно?

– Не-е…

– А сколько прослужил? – продолжал спрашивать Глезденев, подумывая, не достать ли блокнот и поговорить по-человечески.

– Полгода…

Донских недовольно хмыкнул и вдруг приказал вызвать командира.

Через минуту-другую появился сержант, замкомвзвода. Он на ходу застегивался.

– Вот, Валера, на каждой операции так. Молодой стоит, а «старики» дрыхнут. И не дай бог – «духи». Подкрадутся, а парень растеряется. Или, бывает, присядет да закемарит.

Он повернулся к сержанту:

– Я взвод строить не буду. Но вы сами разберитесь по-свойски, как вам надежней охранять самих себя.

– Так точно… Все понял, – сержант замялся, – вы это ротному только не говорите…

Офицеры переглянулись, рассмеялись.

– Ладно, не скажем.

В мазанке кто чистил на утро оружие, кто спал. В углу больше коптила, нежели светила, плошка с фитильком. В ее неровном красном свете колыхались тени. На стене возникали склоненные головы, стволы оружия. Слышался тихий разговор. Возможно, для постороннего человека этот дом и эти люди показались бы загадочными, связанные какой-то одной им ведомой тайной. Глезденев и Донских уселись под огоньком. Выпили еще теплого чаю. И стали вспоминать. Глезденев рассказывал о себе мало, по привычке больше спрашивал. А когда Николай стал вспоминать прошлые операции, потянулся за блокнотом, стал записывать что-то на ходу.

– Вот ты спрашиваешь, какими, по-моему, чувствами руководствуются в бою наши солдаты? Я думаю, либо действительно желанием проявить героизм, отличиться, солдат ведь может переносить все, что угодно, идет под пули, несет на себе товарища…

– Хватает болезни и еле живой, с температурой прет в гору, – продолжил Валера.

– Да, все это есть, – скороговоркой согласился Донских. – Но тут и другая сторона есть – меркантильная. Обшмонать «духа» убитого, да и просто первого попавшегося – считает своим полным правом. Нужны часы – снимет, будет магнитофон –

возьмет и его. Однажды на операции двух «духов» убитых обнаружили. И солдат мне заявляет: «Товарищ старший лейтенант, можно я возьму этот магнитофон? Можно, а?» – «Зачем тебе магнитофон? Все равно заберут его у тебя». – «В роте нечего слушать. Раненые просили». Вижу, что брешет. «Зачем, – говорю, – тебе мараться?» А он мне: «Эх, черт побери, как пойдешь с офицерами, так ни одного бакшиша не возьмешь. Вы, – говорит, – посмотрите на пехоту. Там вообще везут, волокут, тащат – и ничего им…» – «Что, – спрашиваю его, – уподобляться им? Ну, бери, бери. Станешь таким же…» – «Ладно, не надо». Обиделся.

– Да, – отозвался задумчиво Валера. Чувствовалось, что он устал, поэтому был немногословен. – Война порождает не только геройство, но и самые подлые вещи.

– Вот это меня всегда поражало, – запальчиво продолжил Николай. – Почему такой контраст? Идет из последних сил, стиснув зубы, делает все, что прикажет командир, – и тут же преображается, когда видит тряпки, деньги… Война – это грязь.

Донских достал сигарету, встал, подкурил от светильника, протянул пачку Валерию: «Закуривай». Они затянулись «Столичными».

– Табак хорошо подсушен, – заметил Глезденев.

– Специально перед операцией сушил… Вот еще один случай. Однажды взяли пленных. Двоих во втором батальоне, и еще двоих – в первом. Командовал операцией начальник штаба подполковник Яренко. Наш штаб, все управление дивизии находились на одном берегу канала, а батальон – на другом. И вот ночью по рации передали, что пленных надо немедленно доставить в штаб. Выехали. Доезжаем до моста, а мост через канал взорван. Доложили ситуацию и вернулись обратно. Бойцы наши связали пленных – двух стариков, – и так они всю ночь просидели. Утром вижу картину, от которой меня передернуло. Сидят эти несчастные старики, руки у них черного цвета, кровавые рубцы, окровавленные бинты. Подхожу к старшему: «Что же вы, варвары, делаете? Тебя бы самого так связать!» – «Что, что такое?!» – он не понял, глаза вытаращил. «Вы посмотрите, – говорю, – у него же руки черными стали. Судить вас надо…» Солдат растерялся, разрезал веревки, вернее, чалмами они были связаны. Потом подходит: «Товарищ старший лейтенант, они вчера трех человек наших положили. Ранили командира роты и солдат. Вот эти самые». – «Ну нельзя же так с пленными обращаться. Есть же ХАД, есть власти свои, пусть сами наказывают. Мы не имеем права так с ними обращаться», – говорю ему. Потом их в ХАД повезли. А там, ясно, замучили до смерти.

– Я слышал, что «хадовцы» – народ крутой? – заметил Глезденев.

– «Душман, душман…» Улыбается, вроде человека родней нет, – усмехнулся Донских, – а сам кулаком или нож в позвоночник всаживает. И улыбается… А наши бойцы – они ведь знают, как с нашими в плену обращаются. На куски режут. Легче всего, конечно, рассуждать о жестокости войны где-нибудь в Ташкенте, в Москве, попивать кофеек, разглагольствовать о гуманизме. А здесь все по-другому. В прошлую командировку видел, колонна пришла, раненые, убитые, стаскивают тела, всё в крови…

Коптилка замигала и вдруг погасла. Николай чиркнул спичкой. Все уже давно спали.

– Ну что, пора, наверное, отбиваться? – зевнув, сказал Глезденев.

– Тут какие-то деревянные полати. – Донских зажег еще одну спичку. – Надо только это тряпье выбросить…

Заснули мгновенно…

Был я в Юмьяшуре зимой, приехав по приглашению родителей Валеры. В Можге поезд притормозил на минуту или две, я спрыгнул на землю. Ко мне тут же подошел маленький старичок в полушубке и зимней шапке с козырьком: