Рубеж
Шрифт:
Тишина. Переминаются с ноги на ногу черкасы, побывавшие с Логином за Дунаем, хмурятся тертые сечевики.
– Хлопцы! Вот вы им скажите! Если Логин слово дает – может сбрехать?!
Тишина.
– Не может, – угрюмо сказали из толпы.
– Не может сбрехать, никак не может, – это старый друзяка, Ондрий Шмалько.
– Не может, – Тарас Бульбенко.
– Не может! – Голокопытенко.
– Никак не повинен сбрехать! – это сечевик Небийбаба.
– Хлопцы! – Бледность помалу сходила с лица сотника, уступая место обычной краске ярости. – Хлопцы… Кто
Облегченный смех.
– Да все пойдем, батьку, чего уж там!
– Отчего же и не сходить в пекло? Можно и сходить!..
Хлопцы переглядывались с явным облегчением; бабы молчали. Даже младень на руках матери притих.
– Ты, сотник, про обещание-то помни, – все тот же тонкий старушечий голосок. – Ежели жида выпустишь…
– Не выпущу. Своей рукой порешу! – истово пообещал сотник.
И размашисто перекрестился.
Рио, странствующий герой
Верно ли, что я сижу сейчас в темноте, вдыхая запах гниющих овощей? Или мое тело давно уже корчится на колу, а все, что я вижу, – видения угасающего сознания?
Темнота способствует яркому воображению. Прикрыв глаза, я в который раз видел, как рвутся постромки, как неповоротливые животные, призванные быть палачами на отвратительнейшей из казней, врезаются в толпу…
Быки ни в чем не виноваты. Их впрягли – они и тянут. И мы с Юдкой, строго говоря, не виноваты. Заклятые мы – какой с нас спрос?
Я пошевелил плечами. Рук по-прежнему нет как нет – отнялись намертво.
Итак, последние минуты своей жизни я уже пережил. И какая бы смерть ни ждала меня в будущем – в последние минуты, я уверен, снова вернусь на площадь, где пахнет морозом и волами, где молчит толпа, где мы с Юдкой тянем жребий… Где сквозь толпу пробирается к сотнику румяный старичок-колдун.
Только теперь, переживая заново свои последние минуты, я вспоминаю еще кое-что. И чем подробнее вспоминаю, тем холоднее кажется стена, тем жестче – соломенная подстилка.
– Пан Юдка…
До сих пор мы не перекинулись и словом. И теперь бывший надворный сотник не отозвался, а окликать его снова – пересохло во рту.
Не только толпа. Не только быки и не только колья, не только невесть откуда взявшийся старикашка – был еще кто-то, ощущение чужого присутствия, взгляд невидимых глаз. И не зловещий, как можно было предположить, и не сочувственный, и не злорадный. Так смотрит, наверное, садовник, подставляя сетку под огромный румяный плод, вызревший на почти бесплодном дереве.
…Два плода! Тяжелых, полнокровных, готовых свалиться одновременно.
Интересно, Юдка – почувствовал?
– Пан Юдка!
Голоса. Топот сапог, опять валится мусор на головы, опять, как в дурном сне, открывается люк:
– Живые, панове?
Что, опять?!
…Был вечер. Или ночь. Точнее время определить не удавалось; где-то заливались собаки, их тут специально держат для звука, для лая, и стоит одной подать голос – все селение взрывается гавом, выдавая чужака,
Ноги слушались плохо. Освобожденные руки оставались парализованными. Один из конвоиров в темноте напомнил мне к'Рамоля – заныло еще и в груди.
В двери пришлось сильно пригнуться. Низкие тут делают проемы, с непривычки можно голову снести. И потолки низкие – тепло, что ли, хранят? Неудивительно, при такой-то погоде!..
– Здоровеньки булы, панове, плакала за вами паля, да видно, подождать ей придется!
В темном углу на цепях висел тусклый зеленоватый светильник. В нашу с надворным сотником сторону обратились три лица: одно маленькое, темное, со всех сторон обернутое золотом – с картины; другое – тяжелое и постаревшее, знакомое лицо бравого сотника Логина. Третье – румяное, простоватое, в улыбчивых морщинках – пасичник Рудый Панько. Больше в комнате никого не было.
– То садитесь, панове, беседа долгая будет, непростая беседа…
Пока я тупо соображал, чего старикашка хочет, пан Юдка ногой отодвинул от стола чурбачок – и неуклюже, боком, уселся.
Похоже, он знал, чего от нас хотят.
И намерен был всерьез торговаться.
Руки мои постепенно возвращались к жизни – и так болезненно, что временами я пропускал мимо ушей целые фразы такой важной, такой судьбоносной беседы. Впрочем, странный разговор моего присутствия как бы и не требовал, более того – чем дальше, тем настойчивее мне казалось, что разговора на самом деле два. Первый – явственный, неторопливый, слышимый для всех четверых. Второй – потайной, невидимая струнка, натянувшаяся между улыбчивым дедом и хищным, подобравшимся Юдкой. А мы с Логином сидим, как два болвана, – и сотник, кажется, тоже учуял неладное, нахмурился, казалось, еще секунда – и велит тащить нас на площадь, чтобы среди глухой ночи довершить начатое дело.
Но хитрый Панько прекрасно, по-видимому, чувствовал пределы допустимого; Логин готов был взорваться, когда второй разговор, тайный, смолк, и я с удивлением спросил себя: а не померещилось ли?
– То, панове, договориться-то мы договоримся… – Юдка аккуратно расправил грязную, поистрепавшуюся в переделках бороду. – Будет виза, пане сотнику; а уж панночка Яринка и на той стороне не пропала – верьте, не пропала, такая панночка, даром что молоденька, ни в пекле не пропадет, ни в раю с пистолей не расстанется. Будет виза; только, прошу пана, сотню с собой брать – не пропустят… э-э-э… те хлопцы не пропустят, которые Рубеж стерегут.
– Много их? – сквозь зубы поинтересовался сотник.
– Прошу пана?
– Много тех хлопцев? А може, и не надо твоей жидовской визы, а просто наших хлопцев взять да и…
Юдка замахал руками, – вернее, попытался замахать, но руки у него, как и у меня, слушались неважно.
– Та что вы, пане сотнику! То такие хлопцы, что с ними не шаблей воевать!.. Нет, пане сотнику, давайте так уговоримся: хочете панночку выручать – будете слушать, что Юдка присоветует. Черкасами командовать – то панское дело, а вот через Рубеж идти…